Неточные совпадения
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом всё более и более оживляясь и невольно посреди рассказа, по привычке, перейдя с
русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании.
В то время как
князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием
русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил...
Несвицкий с хохотом обнял
князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что́ ожидает
русскую армию, нашли себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать
русскому курьеру.
Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого,
русского дипломата Билибина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по-русски (они говорили по-французски), но с
русским человеком, который, он предполагал, разделял общее
русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
— Вы не знаете, Болконский, — обратился Билибин к
князю Андрею, — что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал —
русской армии) — ничто в сравнении с тем, что̀ наделал между женщинами этот человек.
Около Эцельсдорфа
князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась
русская армия.
Ростовы предполагали, что
русская гвардия за границей, есть совершенно-определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого
князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтоб оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого
князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке.
В то время, как взошел Борис,
князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого
русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал
князю Андрею.
На заре 17-го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с
русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с
князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Выбравшись из толпы бегущих,
князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую
русскую батарею и подбегающих к ней французов.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими
русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
По всей Москве повторялись слова
князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Растопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что
русских солдат надо только удерживать и просить: потише!
В газетах, из которых впервые узнал старый
князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что
русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке.
— После Аустерлица! — мрачно сказал
князь Андрей. — Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей
русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в
русской армии. Ну, так я тебе говорил, — успокоиваясь продолжал
князь Андрей. — Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3-го округа, и единственное средство мне избавиться от службы — быть при нем.
Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу
князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на
русской земле.
Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к вашему императорскому величеству, войска ваши перешли
русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что ваше величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как
князь Куракин потребовал свои паспорты.
Пфуль с первого взгляда, в своем
русском, генеральском, дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался
князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов, которых
князю Андрею удалось видеть в 1805-м году; но он был типичнее всех их. Такого немца-теоретика, соединявшего в себе всё, чтò было в тех немцах, еще не видал никогда
князь Андрей.
— А слышали? — сказал Шиншин. —
Князь Голицын
русского учителя взял, — по-русски учится — il commence à devenir dangereux de parler français dans les rues. [становится опасным говорить по-французски на улицах.]
После возвращения Алпатыча из Смоленска, старый
князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их, и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности и защищаться, предоставляя на его рассмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших
русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
«А главное», думал
князь Андрей, «почему веришь ему, это то, что он
русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: «до чего довели!» и что он захлипал, говоря о том, что он «заставит их есть лошадиное мясо».
Но он не мог понять того, — вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал
князь Андрей, — но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за
Русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов, и что этот успех удесятерял наши силы.
— В такую минуту, — повторил
князь Андрей, — для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот чтó: стотысячное
русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти 200 тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, чтò бы там ни было, чтò бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, чтó бы там ни было, мы выиграем сражение!
Неточные совпадения
И старый
князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых
русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
На другой день по своем приезде
князь в своем длинном пальто, со своими
русскими морщинами и одутловатыми щеками, подпертыми крахмаленными воротничками, в самом веселом расположении духа пошел с дочерью на воды.
— Вот и я, — сказал
князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все
Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Князь же, напротив, находил за границей всё скверным, тяготился европейской жизнью, держался своих
русских привычек и нарочно старался выказывать себя за границей менее Европейцем, чем он был в действительности.
Уже перед концом курса вод
князь Щербацкий, ездивший после Карлсбада в Баден и Киссинген к
русским знакомым набраться
русского духа, как он говорил, вернулся к своим.