— Погляди
духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что́ ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что́ вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли собой и своею жизнью?
Неточные совпадения
— Ничего. Подай книгу, — сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру
духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв
глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл
глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
В
глазах света Пьер был большой барин, несколько слепой и смешной муж знаменитой жены, умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим
духовным сомнениям и радостям.
Кроме тех оснований, что он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей ложе N. и S. (на что̀ я не мог ему отвечать), кроме того, он по моим наблюдениям не способен чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения
духовного, я не имел оснований сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и всё время, когда я стоял с ним с
глазу на
глаз в темной храмине, мне казалось, что он презрительно улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его обнаженную грудь шпагой, которую я держал, приставленную к ней.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, чтò есть он сам — сущность его, в его
глазах очевидно уничтожается — перестает быть. Но когда умирающее есть человек и человек любимый, тогда кроме ужаса, ощущаемого перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и
духовная рана, которая так же, как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
И что ж? Глаза его читали, // Но мысли были далеко; // Мечты, желания, печали // Теснились в душу глубоко. // Он меж печатными строками // Читал
духовными глазами // Другие строки. В них-то он // Был совершенно углублен. // То были тайные преданья // Сердечной, темной старины, // Ни с чем не связанные сны, // Угрозы, толки, предсказанья, // Иль длинной сказки вздор живой, // Иль письма девы молодой.
Вспоминаю скомканную тревожность юности, ноющие муки самолюбия, буйно набухающие на душе болезненные наросты, темно бушующие, унижающие тело страсти, безглазое метание в гуще обступающих вопросов, непонимание себя, неумение подступить к жизни… А теперь — каким-то крепким щитом прикрылась душа, не так уж легко ранят ее наружные беды, обиды, удары по самолюбию; в руках как будто надежный компас, не страшна обступившая чаща; зорче стали
духовные глаза, в душе — ясность, твердость и благодарность к жизни.
Неточные совпадения
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по
глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а —
духовных наслаждений.
— Каждый народ — воплощение неповторяемого
духовного своеобразия! — кричал Маракуев, и в его
глазах орехового цвета горел свирепый восторг. — Даже племена романской расы резко различны, каждое — обособленная психическая индивидуальность.
На
глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе того
духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому, что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
И если бросаются в
глаза изменения внешние, международные, политические и экономические, то внутренние,
духовные изменения приходят неприметно.
С голоду умру, а Малек-Аделя не отдам!» Волновался он очень и даже задумывался; но тут судьба — в первый и в последний раз — сжалилась над ним, улыбнулась ему: какая-то дальняя тетка, самое имя которой было неизвестно Чертопханову, оставила ему по
духовному завещанию сумму, огромную в его
глазах, целых две тысячи рублей!