Неточные совпадения
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и всё в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть
надо. Повинитесь, сударь.
Что делать! Люби кататься…
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике,
что Немец «сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это
надо рассказать».
Он как будто чувствовал,
что ему
надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие,
надо было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали,
что он может застать Кити.
— Вашу похвалу
надо ценить. Здесь сохранились предания,
что вы лучший конькобежец, — сказала она, стряхивая маленькою ручкой в черной перчатке иглы инея, упавшие на муфту.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать,
что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но
надо же!
надо,
надо! Прочь слабость!»
—
Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной
надо. Ну как же ты не дик?
Чем же объяснить то,
что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то,
что никто не делает.
— Ты пойми, — сказал он, —
что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому
что решил,
что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу,
что без этого нет жизни. И
надо решить…
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то,
что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал,
что, ездя в дом, где девушка невеста,
надо было объясниться.
— Знаю я,
что если тебя слушать, перебила княгиня, — то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так, то
надо в деревню уехать.
Надо было сказать матери,
что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы.
Кити танцовала в первой паре, и, к ее счастью, ей не
надо было говорить, потому
что Корсунский всё время бегал, распоряжаясь по своему хозяйству.
— Нет, я и так в Москве танцовала больше на вашем одном бале,
чем всю зиму в Петербурге, — сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего Вронского. —
Надо отдохнуть перед дорогой.
Так
надо, и жаловаться мне не на кого и не за
что.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил,
что не
надо подчиняться прошедшему и
что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— Нет, мне
надо,
надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел,
что не перечтешь, — нет, уж лучше нынче!
Полковой командир объявил,
что если эти скандалы не прекратятся, то
надо выходить.
Надо было покориться, так как, несмотря на то,
что все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то,
что некоторые говорили,
что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то,
что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват;
что, поставлен ли Яузский мост, или
надо всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили,
что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим,
надо действовать на обе стороны круга.
— А! Ну, в этом случае
что ж, пускай едут; только, повредят эти немецкие шарлатаны…
Надо, чтобы слушались… Ну, так пускай едут.
Казалось, очень просто было то,
что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне,
что хотя и стыдно, а
надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Это
надо рассказать вам. Я был занят, и
чем? Даю вам это из ста, из тысячи… не угадаете. Я мирил мужа с оскорбителем его жены. Да, право!
Титулярный советник опять смягчается: «Я согласен, граф, и я готов простить, но понимаете,
что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз…» А вы понимаете, мальчишка этот тут, и мне
надо примирять их.
Разговор начался мило, но именно потому,
что он был слишком уж мил, он опять остановился.
Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству — злословию.
— Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали,
что соус на этом обеде стоил тысячу рублей, — громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя,
что все ее слушают, — и очень гадкий соус, что-то зеленое.
Надо было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.
— Откуда я? — отвечал он на вопрос жены посланника. —
Что же делать,
надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю,
что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
— Нет, я думаю, без шуток,
что для того чтоб узнать любовь,
надо ошибиться и потом поправиться, — сказала княгиня Бетси.
— Да
что ж это такое? — сказала она с таким искренним и комическим удивлением. —
Что тебе от меня
надо?
Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого,
надо резать на куски, прятать это тело,
надо пользоваться тем,
что убийца приобрел убийством.
Кроме того, из этого же оказывалось,
что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны всё-таки чинили, когда
надо было ехать скородить.
Его не рассердили ни вид крестьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он велел согнать их встретившемуся мужику), ни насмешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого он встретил и спросил: «
Что, Ипат, скоро сеять?» — «
Надо прежде вспахать, Константин Дмитрич», отвечал Ипат.
«Сказать или не сказать? — думала она, глядя в его спокойные ласковые глаза. — Он так счастлив, так занят своими скачками,
что не поймет этого как
надо, не поймет всего значения для нас этого события».
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил,
что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему
надо быть. К жене же он заедет потому,
что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
— Да, папа, — отвечала Кити. — Но
надо знать,
что у них трое детей, никого прислуги и почти никаких средств. Он что-то получает от Академии, — оживленно рассказывала она, стараясь заглушить волнение, поднявшееся в ней вследствие странной в отношении к ней перемены Анны Павловны.
— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за живое словами брата, — я не понимаю. Когда бы в университете мне сказали,
что другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут
надо быть убежденным прежде,
что нужно иметь известные способности для этих дел и, главное, в том,
что все эти дела важны очень.
— Да, разумеется. Да
что же! Я не стою за свое, — отвечал Левин с детскою, виноватою улыбкой. «О
чем бишь я спорил? — думал он. — Разумеется, и я прав и он прав, и всё прекрасно.
Надо только пойти в контору распорядиться». Он встал, потягиваясь и улыбаясь.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и,
что было хуже всего, не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна не допустила бы в такой день до наказания, если б она была тут; но
надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение,
что Грише не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
Левин видел,
что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря,
что это ничего дурного не доказывает,
что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я не буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети;
надо только не портить, не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут не такие дети».
В этот же вечер она увидалась с Вронским, но не сказала ему о том,
что произошло между ею и мужем, хотя, для того чтобы положение определилось,
надо было сказать ему.
Вот одно,
что ей
надо теперь делать.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома; еще хуже, потому
что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а
надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче,
чем дома; она не должна была придумывать,
что ей делать.
Для
чего она сказала это,
чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению,
что, так как Вронского не будет, то ей
надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, —
что для того чтобы не было скучно,
надо не думать,
что будет скучно. Это всё равно, как не
надо бояться,
что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
Правила эти несомненно определяли, —
что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, —
что лгать не
надо мужчинам, но женщинам можно, —
что обманывать нельзя никого, но мужа можно, —
что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять, и т. д.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того,
что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю,
что самый поступок хорош, но ты его сделал не так, как
надо.
— Нет, — сморщившись от досады за то,
что его подозревают в такой глупости, сказал Серпуховской. — Tout ça est une blague. [Всё это глупости.] Это всегда было и будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги
надо выдумать вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей независимых, как ты и я.
— Я очень рад,
что вы приехали, — сказал он, садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он хотел начать говорить, но останавливался. Несмотря на то,
что, готовясь к этому свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала,
что сказать ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. — Сережа здоров? — сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне
надо ехать.
— Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачек ваш, сломают, а мою паровую не сломают. Лошаденку рассейскую, как это? тасканской породы,
что за хвост таскать, вам испортят, а заведите першеронов или хоть битюков, их не испортят. И так всё. Нам выше
надо поднимать хозяйство.
— Но я всё-таки не знаю,
что вас удивляет. Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития,
что, очевидно, он должен противодействовать всему,
что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому,
что народ образован; стало быть, у нас
надо образовать народ, — вот и всё.
— Ах нет! — с досадой сказал Левин, — это лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован — это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому
что ребенок кричит. Но почему от этой беды бедности и необразования помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести.
Надо помочь тому, от
чего он беден.