Неточные совпадения
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в
свете, — в обычайный час,
то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку
и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван
и открыл глаза.
И, заметив полосу
света, пробившуюся с боку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли
и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к
тому месту, где в спальне у него висел халат.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения,
и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна
и не мог понять, к чему все эти страшные
и высокопарные слова о
том свете, когда
и на этом жить было бы очень весело.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности
и положения в
свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник
и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка
и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей
и постройками,
то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло,
и делающий, по понятиям общества,
то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в
свете были больше, чем обеих ее старших сестер,
и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало
того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин
и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Матери не нравились в Левине
и его странные
и резкие суждения,
и его неловкость в
свете, основанная, как она полагала, на гордости,
и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной
и мужиками; не нравилось очень
и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение,
и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Между Нордстон
и Левиным установилось
то нередко встречающееся в
свете отношение, что два человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом
и не могут даже быть оскорблены один другим.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг
света и не соскучилась бы. Вы одна из
тех милых женщин, с которыми
и поговорить
и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло… — (
и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи:
то, что ему стыдно детей,
и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на
свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— На
том свете? Ох, не люблю я
тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. —
И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы,
и чужой
и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган
и русские песни.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах,
и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком
свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами
и мохрами, когда кучер Игнат, еще в
то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика
и о
том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется,
и стыд
и недовольство собой проходят.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир
и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси
и сделать несколько визитов с
тем, чтоб начать ездить в
тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как
и всегда в Петербурге, он выехал из дома с
тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Третий круг наконец, где она имела связи, был собственно
свет, —
свет балов, обедов, блестящих туалетов,
свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни
и те же.
— Ну, bonne chance, [желаю вам удачи,] — прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный от держания веера,
и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с
тем чтобы, как следует, быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на
свет газа
и на все глаза.
— Я хочу предостеречь тебя в
том, — сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности
и легкомыслию ты можешь подать в
свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо
и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
Алексей Александрович помолчал
и потер рукою лоб
и глаза. Он увидел, что вместо
того, что он хотел сделать,
то есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах
света, он волновался невольно о
том, что касалось ее совести,
и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
— Если было с ее стороны что-нибудь тогда,
то это было увлеченье внешностью, — продолжал Облонский. — Этот, знаешь, совершенный аристократизм
и будущее положение в
свете подействовали не на нее, а на мать.
Но, несмотря на
то, что его любовь была известна всему городу — все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых людей завидовали ему именно в
том, что было самое тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина
и потому в выставленности этой связи для
света.
Он чувствовал всю мучительность своего
и её положения, всю трудность при
той выставленности для глаз всего
света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать
и обманывать;
и лгать, обманывать, хитрить
и постоянно думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей любви.
— Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, — сказал он. — Всё лучше, чем
то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься всем,
и светом,
и сыном,
и мужем.
Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут
и поскакал назад. Эта быстрая езда успокоила его. Всё тяжелое, что было в его отношениях к Анне, вся неопределенность, оставшаяся после их разговора, всё выскочило из его головы; он с наслаждением
и волнением думал теперь о скачке, о
том, что он всё-таки поспеет,
и изредка ожидание счастья свидания нынешней ночи вспыхивало ярким
светом в его воображении.
Он не хотел видеть
и не видел, что в
свете уже многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать
и не понимал, почему жена его особенно настаивала на
том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского.
Он вышел из луга
и пошел по большой дороге к деревне. Поднимался ветерок,
и стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе
света над
тьмой.
Она чувствовала, что
то положение в
свете, которым она пользовалась
и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа
и сына
и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя.
Последнее ее письмо, полученное им накануне,
тем в особенности раздражило его, что в нем были намеки на
то, что она готова была помогать ему для успеха в
свете и на службе, а не для жизни, которая скандализировала всё хорошее общество.
Первые шаги его в
свете и на службе были удачны, но два года
тому назад он сделал грубую ошибку.
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные
той же радостью любви, которая наполняла
и его сердце. Глаза эти светились ближе
и ближе, ослепляя его своим
светом любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись
и опустились ему на плечи.
Когда графиня Нордстон позволила себе намекнуть о
том, что она желала чего-то лучшего,
то Кити так разгорячилась
и так убедительно доказала, что лучше Левина ничего не может быть на
свете, что графиня Нордстон должна была признать это
и в присутствии Кити без улыбки восхищения уже не встречала Левина.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением
и досадой чувствуя, что
то, что он легко
и ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением
той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью в глазах
света и мешала ему отдаваться своему чувству любви
и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
Никогда еще невозможность в глазах
света его положения
и ненависть к нему его жены
и вообще могущество
той грубой таинственной силы, которая, в разрез с его душевным настроением, руководила его жизнью
и требовала исполнения своей воли
и изменения его отношений к жене, не представлялись ему с такою очевидностью, как нынче.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами
и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях
и каминах, с резными дверями
и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после
того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель
и покровитель искусств,
и сам — скромный художник, отрекшийся от
света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Занятия его
и хозяйством
и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им; но как прежде эти занятия
и мысли показались ему малы
и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны
и малы они казались теперь в сравнении с
тою облитою ярким
светом счастья предстоящею жизнью.
Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал хорошенько, прав ли он или нет, до
тех пор, пока
свет не решил этого вопроса; сам же, с своей стороны, ничего не имел против этого
и вместе с Алексеем пошел к Анне.
Казалось, ему надо бы понимать, что
свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился
и что вопрос о
том, будут ли они приняты в общество, еще не решен.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от
света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за
то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня
и с простотой
и решительностью поедет к Анне
и примет ее.
Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще
тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо
то, что он думал,
то он сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но
и бросить вызов
свету, т. е. навсегда отречься от него».
Кто не знал ее
и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования
и удивления женщин, что она позволила себе показаться в
свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе
и со своей красотой,
те любовались спокойствием
и красотой этой женщины
и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.
Другое: она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к
свету, а вместе с
тем знала
свет и имела все
те приемы женщины хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.
Разве не молодость было
то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком
свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье
и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы,
и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля
и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Разговор, затеянный Васенькой с Кити, шел опять о вчерашнем, об Анне
и о
том, может ли любовь стать выше условий
света.
— В
свете это ад! — мрачно нахмурившись, быстро проговорил он. — Нельзя представить себе моральных мучений хуже
тех, которые она пережила в Петербурге в две недели…
и я прошу вас верить этому.
Она приехала с намерением пробыть два дня, если поживется. Но вечером же, во время игры, она решила, что уедет завтра.
Те мучительные материнские заботы, которые она так ненавидела дорогой, теперь, после дня проведенного без них, представлялись ей уже в другом
свете и тянули ее к себе.
Левин не был в клубе очень давно, с
тех пор как он еще по выходе из университета жил в Москве
и ездил в
свет.
Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его.
И в
том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую
и энергическую руку
и познакомила его с Воркуевым
и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые
и приятные Левину приемы женщины большого
света, всегда спокойной
и естественной.
И вдруг из
того таинственного
и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым
светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания
и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
И Анна обратила теперь в первый раз
тот яркий
свет, при котором она видела всё, на свои отношения с ним, о которых прежде она избегала думать.
Это было не предположение, — она ясно видела это в
том пронзительном
свете, который открывал ей теперь смысл жизни
и людских отношений.
«Избавиться от
того, что беспокоит», повторяла Анна.
И, взглянув на краснощекого мужа
и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной,
и муж обманывает ее
и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю
и все закоулки их души, перенеся
свет на них. Но интересного тут ничего не было,
и она продолжала свою мысль.
И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя
и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь,
светом, осветила ей всё
то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть
и навсегда потухла.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на
то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья;
и она, признававшая
то, что для неверующего не может быть спасения,
и любя более всего на
свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии
и говорила сама себе, что он смешной.