Неточные совпадения
Все члены этой семьи, в особенности женская половина, представлялись ему покрытыми какою-то таинственною, поэтическою завесой,
и он не
только не
видел в них никаких недостатков, но под этою поэтическою, покрывавшею их, завесой предполагал самые возвышенные чувства
и всевозможные совершенства.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это
и хорошая наша черта — способность
видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе
только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы
и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот
только смеемся.
— Я не думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб. Я
вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин;
и вижу перепела, как этот щелкопер, которому
только повеселиться.
— Я о ней ничего, кроме самого хорошего, не знаю,
и в отношении к себе я
видела от нее
только ласку
и дружбу».
Я
видела только его
и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина,
вижу другое; я
вижу твои страдания,
и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
Только что оставив графиню Банину, с которою он протанцовал первый тур вальса, он, оглядывая свое хозяйство, то есть пустившихся танцовать несколько пар,
увидел входившую Кити
и подбежал к ней тою особенною, свойственною
только дирижерам балов развязною иноходью
и, поклонившись, даже не спрашивая, желает ли она, занес руку, чтоб обнять ее тонкую талию.
Он знал
только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где была она, что всё счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в том, чтобы
видеть и слышать ее.
Он знал, что у ней есть муж, но не верил в существование его
и поверил в него вполне,
только когда
увидел его, с его головой, плечами
и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Ей так легко
и спокойно было, так ясно она
видела, что всё, что ей на железной дороге представлялось столь значительным, был
только один из обычных ничтожных случаев светской жизни
и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего.
— Ах, с Бузулуковым была история — прелесть! — закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы,
и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты
видел новые каски? Очень хороши, легче.
Только стоит он… Нет, ты слушай.
— Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа.
И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается
и, им по крайней мере кажется, кивает им
и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они
видят только румяные губки из-под короткого вуаля
и прекрасные маленькие ножки.
—
И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы
видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала
и находила, что я сама глупа, не
видя его ума; а как
только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Фигура Степана Аркадьича опять зашла за куст,
и Левин
видел только яркий огонек спички, вслед затем заменившийся красным углем папиросы
и синим дымком.
Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хотелось
видеть Гладиатора, которого он не видал; но Вронский знал, что, по законам приличия конской охоты, не
только нельзя
видеть его, но неприлично
и расспрашивать про него.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения,
и силился
и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня — все не
только не любили, но с отвращением
и страхом смотрели на Вронского, хотя
и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
Теперь же он
видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру
и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом.
— Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить,
и прекрасно! — сказала она
и вышла, сияющая
и веселая. Но, как
только она перестала
видеть его, она почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись его губы,
и с отвращением вздрогнула.
Но нет, ему нужны
только ложь
и приличие», — говорила себе Анна, не думая о том, чего именно она хотела от мужа, каким бы она хотела его
видеть.
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то
только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу
и животных
и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение,
и, как всегда, мы
видим только самое поверхностное.
Услыхав это, Анна быстро села
и закрыла лицо веером. Алексей Александрович
видел, что она плакала
и не могла удержать не
только слез, но
и рыданий, которые поднимали ее грудь. Алексей Александрович загородил ее собою, давая ей время оправиться.
Она молча села в карету Алексея Александровича
и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он
видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он
только видел внешние признаки. Он
видел, что она вела себя неприлично,
и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать
только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Она не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему
и думала о том, правда ли то, что Вронский не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она
только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил,
и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он говорил. Алексей Александрович начал говорить смело, но, когда он ясно понял то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он
увидел эту улыбку,
и странное заблуждение нашло на него.
Сначала княгиня замечала
только, что Кити находится под сильным влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь
и в особенности к Вареньке. Она
видела, что Кити не
только подражает Вареньке в её деятельности, но невольно подражает ей в её манере ходить, говорить
и мигать глазами. Но потом княгиня заметила, что в дочери, независимо от этого очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.
Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не
только жил с народом, не
только все его интересы были связаны с народом, но он считал
и самого себя частью народа, не
видел в себе
и народе никаких особенных качеств
и недостатков
и не мог противопоставлять себя народу.
Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от мужиков
и как можно лучше сработать. Он слышал
только лязг кос
и видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно
и волнисто склоняющиеся травы
и головки цветов около лезвия своей косы
и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
— Я понял, разумеется, — сказал Левин, — что это
только значит то, что вы хотите меня
видеть,
и очень рад. Разумеется, я воображаю, что вам, городской хозяйке, здесь дико,
и, если что нужно, я весь к вашим услугам.
Левин
видел, что она несчастлива,
и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я не буду ломаться
и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети; надо
только не портить, не уродовать детей,
и они будут прелестны. Да, у меня будут не такие дети».
— Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого
только я знаю,
и страстный игрок в крокет. Вот вы
увидите.
И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо
видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Но он ясно
видел теперь (работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), — он ясно
видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была
только жестокая
и упорная борьба между им
и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой же стороне — естественный порядок вещей.
И в этой борьбе он
видел, что, при величайшем напряжении сил с его стороны
и безо всякого усилия
и даже намерения с другой, достигалось
только то, что хозяйство шло ни в чью,
и совершенно напрасно портились прекрасные орудия, прекрасная скотина
и земля.
Он сеял много картофелю,
и картофель его, который Левин
видел подъезжая, уже отцветал
и завязывался, тогда как у Левина
только зацветал.
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я
только вижу то, что мы не умеем вести хозяйство
и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает, что ему выгодно, что невыгодно.
— Ах нет! — с досадой сказал Левин, — это лечение для меня
только подобие лечения народа школами. Народ беден
и необразован — это мы
видим так же верно, как баба
видит криксу, потому что ребенок кричит. Но почему от этой беды бедности
и необразования помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести. Надо помочь тому, от чего он беден.
Левин
видел, что так
и не найдет он связи жизни этого человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был
только процесс рассуждения.
И ему неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого
только он не любил
и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.
Он
видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих
и что в некоторых случаях, как у мужика на половине дороги, рабочие
и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало,
и что происходит это
только оттого, что рабочие хотят работать
и работают хорошо одним им свойственным образом,
и что это противодействие не случайное, а постоянное, имеющее основание в духе народа.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем
видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело,
и он из последних сил ухватился
и держался за него.
— Вполне ли они известны? — с тонкою улыбкой вмешался Сергей Иванович. — Теперь признано, что настоящее образование может быть
только чисто классическое; но мы
видим ожесточенные споры той
и другой стороны,
и нельзя отрицать, чтоб
и противный лагерь не имел сильных доводов в свою пользу.
— Я не высказываю своего мнения о том
и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я
только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не
вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно,
только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду
и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками,
и на мгновенье вы мелькнули,
и вижу я в окно — вы сидите вот так
и обеими руками держите завязки чепчика
и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
И он понял всё, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин,
только, тем, что
видел в сердце Кити страх девства униженья,
и, любя ее, он почувствовал этот страх
и униженье
и сразу отрекся от своих доводов.
Он
видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла
и его сердце. Глаза эти светились ближе
и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись
и опустились ему на плечи.
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее за руку
и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он всё еще боролся с своим волнением
и только изредка взглядывал на нее.
И каждый раз, как он взглядывал, он
видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною
и восторженною нежностью, какой он никогда не видал в них.
Она ничего не отвечала
и отрицательно покачала своею остриженною головой. Но по выражению вдруг просиявшего прежнею красотой лица он
видел, что она не желала этого
только потому, что это казалось ей невозможным счастьем.
Она, как он
видел, не
только не понимала этого дела, но
и не хотела понимать.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня
только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться
и,
только выйдя замуж, поймет, что не любит
и не могла любить меня».
И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он
видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
— А мы живем
и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты
видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему
только что полученную утром русскую газету
и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе
и окончившем картину, о которой давно ходили слухи
и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству
и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения
и помощи.
Он помнил
только его лицо, как помнил все лица, которые он когда-либо
видел, но он помнил тоже, что это было одно из лиц, отложенных в его воображении в огромный отдел фальшиво-значительных
и бедных по выражению.
Он знал очень хорошо манеру дилетантов (чем умнее они были, тем хуже) осматривать студии современных художников
только с той целью, чтоб иметь право сказать, что искусство пало
и что чем больше смотришь на новых, тем более
видишь, как неподражаемы остались великие древние мастера.
Он
видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода,
и надо грести,
и что непривычным рукам больно, что
только смотреть на это легко, а что делать это, хотя
и очень радостно, но очень трудно.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты
только сведи меня, сведи меня, пожалуйста,
и уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне
видеть тебя
и не
видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе
и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.