Неточные совпадения
Он сам, этот мрачный
и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт знает откуда брал (точно из кармана), когда
видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком»
и не то что сентиментальным, а так,
только что прочел «Антона Горемыку»
и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Я их
видел; в них мало чего-нибудь личного; напротив, по возможности одни
только торжественные извещения о самых общих событиях
и о самых общих чувствах, если так можно выразиться о чувствах: извещения прежде всего о своем здоровье, потом спросы о здоровье, затем пожелания, торжественные поклоны
и благословения —
и все.
Версилов, отец мой, которого я
видел всего
только раз в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (
и который в один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое
и которая (замечу для будущего)
и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой
и которую я
видел до этого времени всего
только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть,
и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку
и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня
и,
видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она
только что вошла
и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная.
И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Зверева (ему тоже было лет девятнадцать) я застал на дворе дома его тетки, у которой он временно проживал. Он
только что пообедал
и ходил по двору на ходулях; тотчас же сообщил мне, что Крафт приехал еще вчера
и остановился на прежней квартире, тут же на Петербургской,
и что он сам желает как можно скорее меня
видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
Что же касается до мужчин, то все были на ногах, а сидели
только, кроме меня, Крафт
и Васин; их указал мне тотчас же Ефим, потому что я
и Крафта
видел теперь в первый раз в жизни.
Бесспорно, я ехал в Петербург с затаенным гневом:
только что я сдал гимназию
и стал в первый раз свободным, я вдруг
увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня от начала дела на неизвестный срок!
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет… стать Ротшильдом, или вроде того,
и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может быть,
и не назначит, — но, во всяком случае,
только мы его
и видели. Он у нас как месяц молодой — чуть покажется, тут
и закатится.
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста,
и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне
только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там
увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Я уже
и накануне вас
видел, когда меня
только что привезли, но лишь мельком, на лестнице.
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда
и скажет, но скажет так, что ты прямо
увидишь, что
только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я
видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице,
и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же
и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Влюбленная девушка была в восторге
и в предложении Версилова «
видела не одно
только его самопожертвование», которое тоже, впрочем, ценила.
Признаюсь, я не осмелился войти к соседкам
и уже потом
только увидел несчастную, уже когда ее сняли, да
и тут, правда, с некоторого расстояния, накрытую простыней, из-за которой выставлялись две узенькие подошвы ее башмаков.
То есть не припомню я вам всех его слов,
только я тут прослезилась, потому
вижу,
и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «Если
и принимаю, — отвечает она ему, — то потому, что доверяюсь честному
и гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом»…
Потом помолчала,
вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей,
и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым
только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного
и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
Расхохоталась даже Оля,
только злобно так, а господин-то этот, смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «Я, говорит, сударыня,
и сам при собственном капитале состою,
и всегда бы мог прекрасной девице предложить, но лучше, говорит, я прежде у ней
только миленькую ручку поцелую…» —
и тянет,
вижу, целовать руку.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз…
Только теперь в первый раз
увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да
и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты
видел, он тает от удовольствия. Да
и, кроме того, этот камень, кажется,
и теперь стоит, если
только не ошибаюсь,
и вовсе не зарыт в яму…
— Ну вот
видишь, даже, может,
и в карты не играет! Повторяю, рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он
и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем
только, чтоб он клейма не клал на свои изделия…
— Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я
вижу, что вы чем дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может быть, лишь мираж. О, я затянулся
и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это
только временное…
и только бы мне отыграть известную цифру,
и тогда скажите, я вам должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
— Я
только скрепя сердце слушаю, потому что ясно
вижу какую-то тут проделку
и хочу узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков!
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это —
только пустяки
и больше ничего!
Видишь, я задолжал, как дурак,
и хочу выиграть,
только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это
только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги,
и тогда ваш нераздельно,
и маме скажи, что не выйду от вас…
Я взбежал на лестницу
и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы
только!» Кухарка отворила
и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «лучше сам
увижу»,
и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу
и отворил дверь…
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас назвать папой, — не
только отцу с сыном, но
и всякому нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших!
— Узнаешь! — грозно вскричала она
и выбежала из комнаты, —
только я ее
и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль,
и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
— Многое помню. Как
только себя в жизни запомнила, с тех пор любовь
и милость вашу над собой
увидела, — проникнутым голосом проговорила она
и вся вдруг вспыхнула.
Мои чувства к нему
видит и судит один
только Бог,
и я не допускаю светского суда над собою в сделанном мною шаге!
Впрочем, скажу все: я даже до сих пор не умею судить ее; чувства ее действительно мог
видеть один
только Бог, а человек к тому же — такая сложная машина, что ничего не разберешь в иных случаях,
и вдобавок к тому же, если этот человек — женщина.
— Да, вот тоже есть еще какой-то Doboyny; я сам читал,
и мы оба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей…
только,
видишь ли, чего же всех-то поминать? — обернулся он вдруг к длинному.
— Но-но-но, тубо! — крикнул он на нее, как на собачонку. —
Видишь, Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорились пообедать у татар. Я уж тебя не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этих тотчас же в шею —
и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы ведь сейчас
и выходим, минутку
только постоять…
— Знаю, что ты
видел;
только ты с нею не смел говорить,
и я хочу, чтобы
и об ней ты не смел говорить.
Она
увидит, что у меня есть характер,
и скажет: „А у него есть характер!“ Ламберт — подлец,
и ему
только бы тридцать тысяч с меня сорвать, а все-таки он у меня один
только друг
и есть.
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю,
только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница,
и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас
видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
— «Расстанемтесь,
и тогда буду любить вас», буду любить —
только расстанемтесь. Слушайте, — произнес он, совсем бледный, — подайте мне еще милостыню; не любите меня, не живите со мной, будем никогда не видаться; я буду ваш раб — если позовете,
и тотчас исчезну — если не захотите ни
видеть, ни слышать меня,
только…
только не выходите ни за кого замуж!
Я
видел только, что, выведя старика в коридор, Бьоринг вдруг оставил его на руках барона Р.
и, стремительно обернувшись к Анне Андреевне, прокричал ей, вероятно отвечая на какое-нибудь ее замечание...
— Я
вижу, что здесь устроена какая-то западня,
и ничего не понимаю, — сказала она, — но если
только это письмо в самом деле у вас…