Неточные совпадения
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый день видаясь с Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно
решил,
что этого не может быть, и уехал в деревню.
Но, пробыв два месяца один в деревне, он убедился,
что это не было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости;
что чувство это не давало ему минуты покоя;
что он не мог жить, не
решив вопроса: будет или не будет она его женой; и
что его отчаяние происходило только от его воображения,
что он не имеет никаких доказательств в том,
что ему будет отказано.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав,
решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было
решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали,
что он может застать Кити.
— Я не знаю, — отвечал он, не думая о том,
что говорит. Мысль о том,
что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не
решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
— Ты пойми, — сказал он, —
что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому
что решил,
что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу,
что без этого нет жизни. И надо
решить…
Княгиня была сперва твердо уверена,
что нынешний вечер
решил судьбу Кити и
что не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Они говорили об общих знакомых, вели самый ничтожный разговор, но Кити казалось,
что всякое сказанное ими слово
решало их и ее судьбу.
Левин чувствовал,
что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ,
чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том,
что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему,
что я люблю и потому понимаю его»,
решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Во-первых, с этого дня он
решил,
что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим.
Потом, вспоминая брата Николая, он
решил сам с собою,
что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь
решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший
решить, в каком положении находится здоровье Кити и
что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил.
— Ну, доктор,
решайте нашу судьбу, — сказала княгиня. — Говорите мне всё. «Есть ли надежда?» — хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. — Ну
что, доктор?…
— Как же
решили, едете? Ну, а со мной
что хотите делать?
Они потолковали и
решили,
что надо ехать Петрицкому и Кедрову с Вронским к этому титулярному советнику извиняться.
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том,
что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно разговаривала; но он заметил,
что другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он
решил,
что нужно сказать об этом жене.
Когда Алексей Александрович
решил сам с собою,
что нужно переговорить с женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень сложным и затруднительным.
«Разумеется, я скажу,
что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду»,
решил он сам с собой, поднимая голову от книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он
решил,
что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому,
что он
решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Левин подошел к брату. Ничего не ловилось, но Сергей Иванович не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел,
что, раззадоренный разговором с доктором, он хотел поговорить. Левину же, напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему и
решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
Но, пройдясь по лугу, вспомнив впечатления косьбы, он уже почти
решил,
что будет косить.
Но в семье она — и не для того только, чтобы показывать пример, а от всей души — строго исполняла все церковные требования, и то,
что дети около года не были у причастия, очень беспокоило ее, и, с полным одобрением и сочувствием Матрены Филимоновны, она
решила совершить это теперь, летом.
Одно верно,
что эта ночь
решила мою судьбу.
Точно так же я должен буду
решать,
что должен делать с ней.
—
Что я могу
решить одна?
Раз
решив сам с собою,
что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то,
что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это,
решил,
что такие виды на него Свияжского есть только его ни на
чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том,
что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России,
что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо
решить. И ему казалось,
что эту задачу можно
решить и должно попытаться это сделать.
Он не сбирался уезжать на другой день, но теперь
решил,
что уедет рано утром домой.
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того,
что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он
решил,
что поедет.
Адвокат почтительно поклонился, выпустил из двери клиента и, оставшись один, отдался своему радостному чувству. Ему стало так весело,
что он, противно своим правилам, сделал уступку торговавшейся барыне и перестал ловить моль, окончательно
решив,
что к будущей зиме надо перебить мебель бархатом, как у Сигонина.
Это было одно из того,
что он
решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи — то,
что он не так чист, как она, и другое —
что он неверующий. Это было мучительно, но он считал,
что должен сказать и то и другое.
Он знал,
что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он
решил,
что так должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не перенесся в нее.
Алексей Александрович
решил,
что поедет в Петербург и увидит жену. Если ее болезнь есть обман, то он промолчит и уедет. Если она действительно больна при смерти и желает его видеть пред смертью, то он простит ее, если застанет в живых, и отдаст последний долг, если приедет слишком поздно.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой чувствуя,
что то,
что он легко и ясно мог
решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
— Стива говорит,
что он на всё согласен, но я не могу принять его великодушие, — сказала она, задумчиво глядя мимо лица Вронского. — Я не хочу развода, мне теперь всё равно. Я не знаю только,
что он
решит об Сереже.
Она
решила,
что малую часть приданого она приготовит всю теперь, большое же вышлет после, и очень сердилась на Левина за то,
что он никак не мог серьезно ответить ей, согласен ли он на это или нет.
— Ну, Костя, теперь надо
решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я
решил, но боюсь,
что ты не изъявишь согласия.
Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны,
решив,
что это теперь было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили,
что она была очень хороша, потому
что была гораздо более похожа на знаменитые картины,
чем картина Михайлова.
Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и
решила ехать в деревню, как будто она знала что-то такое,
что нужно, и кроме своей любви могла еще думать о постороннем.
Левин ничего не ответил. Выйдя в коридор, он остановился. Он сказал,
что приведет жену, но теперь, дав себе отчет в том чувстве, которое он испытывал, он
решил,
что, напротив, постарается уговорить ее, чтоб она не ходила к больному. «За
что ей мучаться, как я?» подумал он.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем,
что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и
что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным,
что не мог ничего сам
решить, не знал сам,
чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за
что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она
решила,
что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во
что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
Он
решил,
что необходимо объясниться с ней.
Васенька Весловский не понимал прежде этого настоящего охотничьего щегольства — быть в отрепках, но иметь охотничью снасть самого лучшего качества. Он понял это теперь, глядя на Степана Аркадьича, в этих отрепках сиявшего своею элегантною, откормленною и веселою барскою фигурой, и
решил,
что он к следующей охоте непременно так устроится.
Он иронически улыбнулся, поглядев на вороного рысака и уже
решив в своем уме,
что этот вороной в шарабане хорош только на проминаж и не пройдет сорока верст в жару в одну упряжку.
Она приехала с намерением пробыть два дня, если поживется. Но вечером же, во время игры, она
решила,
что уедет завтра. Те мучительные материнские заботы, которые она так ненавидела дорогой, теперь, после дня проведенного без них, представлялись ей уже в другом свете и тянули ее к себе.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил,
что она ни за
что не хотела вне его провести лишний день и
решила,
что завтра непременно уедет.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь,
что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и
решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя говорить об этом… Но если бы ты и он…
— Всё-таки ты будешь у Арсения, поговори с ним; он тебе скажет,
что мы
решили.