Неточные совпадения
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько
раз хотела
начать говорить, но не могла. Он ждал.
Но как будто нарочно, каждый
раз, как она смягчалась, она
начинала опять говорить о том, чтò раздражало ее.
— Нет, —
начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще
раз ее руку.
Каждый
раз, как он
начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно попытаться еще
раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Но каждый
раз, как он
начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый
раз высовывалась чья-нибудь лошадь, и нужно было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сестрин,
начинал уже сердиться, когда наконец в четвертый
раз крикнул: «пошел!» — и ездоки тронулись.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в
раз, подхватили опять с
начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два
раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и
начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
— Я очень рад, что вы приехали, — сказал он, садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько
раз он хотел
начать говорить, но останавливался. Несмотря на то, что, готовясь к этому свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала, что сказать ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. — Сережа здоров? — сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
Уже
раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только
начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
— Двадцать
раз тебе говорил, не входи в объяснения. Ты и так дура, а
начнешь по-итальянски объясняться, то выйдешь тройная дура, — сказал он ей после долгого спора.
Он нахмурился и
начал объяснять то, что Сережа уже много
раз слышал и никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал — в роде того, что «вдруг» есть обстоятельство образа действия.
Услыхав голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным лицом и нечистым выражением Англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в дверь и тотчас же
начала оправдываться, хотя Анна ни в чем не обвиняла ее. На каждое слово Анны Англичанка поспешно несколько
раз приговаривала: «yes, my lady». [да, сударыня.]
В продолжение дня несколько
раз Анна
начинала разговоры о задушевных делах и каждый
раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине всё переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», говорила она.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще в первый
раз с
начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
«Вот что попробуйте, — не
раз говорил он, — съездите туда-то и туда-то», и поверенный делал целый план, как обойти то роковое
начало, которое мешало всему.
― Да, очень хороша, ― сказал он и
начал, так как ему совершенно было всё равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни
раз слышал об особенности таланта певицы.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько
раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и
начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».