Неточные совпадения
Ответа не было, кроме
того общего ответа, который дает жизнь на все
самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня,
то есть забыться. Забыться сном уже нельзя,
по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к
той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
— Нешто вышел в сени, а
то всё тут ходил. Этот
самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх
по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
Казалось бы, ничего не могло быть проще
того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой;
по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о
том, чтобы другие и она
сама признали его достойным ее.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками,
то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий,
по понятиям общества,
то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику
по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с
теми вопросами о значении жизни и смерти для себя
самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Сама княгиня вышла замуж тридцать лет
тому назад,
по сватовству тетушки.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами
по комнате больного; читала ли она о
том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о
том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать
самой.
— Извините меня, доктор, но это право ни к чему не поведет. Вы у меня
по три раза
то же
самое спрашиваете.
— Может быть. Едут на обед к товарищу, в
самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им
по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда
того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— И мне
то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели
то, что есть, а Алексей Александрович,
по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я
сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
— Да, но зато, как часто счастье браков
по рассудку разлетается как пыль именно оттого, что появляется
та самая страсть, которую не признавали, — сказал Вронский.
Но не одни эти дамы, почти все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси,
по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в
ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Но в это
самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист, который как будто стегнул их
по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и две молнии блеснули, и два удара раздались в одно и
то же мгновение. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие побеги.
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или непорочная (он
сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это);
по он знал, что это любовь ненравящаяся
тем, кому нужна нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
Он уже входил, ступая во всю ногу, чтобы не шуметь,
по отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил
то, что он всегда забывал, и
то, что составляло
самую мучительную сторону его отношений к ней, — ее сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на
самые блестящие кавалерийские дела,
то только благодаря
тому, что она исторически развивала в себе эту силу и животных и людей. Спорт,
по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только
самое поверхностное.
По свойству своего характера Кити всегда в людях предполагала всё
самое прекрасное, и в особенности в
тех, кого она не знала.
Узнав все эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой,
тем более что Варенька имела манеры и воспитание
самые хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она
по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
— Это Петров, живописец, — отвечала Кити, покраснев. — А это жена его, — прибавила она, указывая на Анну Павловну, которая как будто нарочно, в
то самое время, как они подходили, пошла за ребенком, отбежавшим
по дорожке.
С вечера Константин Левин пошел в контору, сделал распоряжение о работах и послал
по деревням вызвать на завтра косцов, с
тем чтобы косить Калиновый луг,
самый большой и лучший.
Чем долее Левин косил,
тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а
сама коса двигала за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы
по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась
сама собой. Это были
самые блаженные минуты.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору
по лощине и на гору под
самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу,
по которому поднимался пар, и на
той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он
сам с собой, не зная
того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
По неопределенным ответам на вопрос о
том, сколько было сена на главном лугу,
по поспешности старосты, разделившего сено без спросу,
по всему тону мужика Левин понял, что в этом дележе сена что-то нечисто, и решился съездить
сам поверить дело.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это
по тому только соображению, что, так как Вронского не будет,
то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела бы объяснить, а вместе с
тем, как потом оказалось, она, придумывая
самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
Раз решив
сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв,
по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за
то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
Вронский слушал внимательно, но не столько
самое содержание слов занимало его, сколько
то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были
по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в
той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Свияжский был один из
тех, всегда удивительных для Левина людей, рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не самостоятельное, идет
само по себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и твердая в своем направлении, идет
сама по себе, совершенно независимо и почти всегда в разрез с рассуждением.
Вечером, за чаем, в присутствии двух помещиков, приехавших
по каким-то делам опеки, завязался
тот самый интересный разговор, какого и ожидал Левин.
Переделав однако все дела, мокрый от ручьев, которые
по кожану заливались ему
то за шею,
то за голенища, но в
самом бодром и возбужденном состоянии духа, Левин возвратился к вечеру домой.
Кроме
того, новый начальник этот еще имел репутацию медведя в обращении и был,
по слухам, человек совершенно противоположного направления
тому, к которому принадлежал прежний начальник и до сих пор принадлежал
сам Степан Аркадьич.
— Я это
самое сделал после
того, как мне объявлен был ею же
самой мой позор; я оставил всё
по старому.
Левин
по этому случаю сообщил Егору свою мысль о
том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в себе
самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о
том, что, когда он жил у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Только что она вышла, быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали
по паркету, и его счастье, его жизнь, он
сам — лучшее его
самого себя,
то, чего он искал и желал так долго, быстро-быстро близилось к нему.
«Разумеется», повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять
по тому же
самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел
по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из
того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она
сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти
ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это
самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он
по этому портрету только узнал это
самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
На каждом шагу он испытывал
то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки
по озеру, после
того как он бы
сам сел в эту лодочку.
Но это не помешало
тому, чтобы столкновения эти не повторялись и даже особенно часто,
по самым неожиданным и ничтожным поводам.
Вообще
тот медовый месяц,
то есть месяц после свадьбы, от которого,
по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих
самым тяжелым и унизительным временем их жизни.
Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин, была одна из
тех губернских гостиниц, которые устраиваются
по новым усовершенствованным образцам, с
самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые
по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою
самою претензией еще хуже старинных, просто грязных гостиниц.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с
той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был
самый близкий ему
по душе человек, но он служил
по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
— Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к
тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович,
по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем
самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с
тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и
по трепливая сверху другою.
Не дупель, а бекас вырвался из-под собаки. Левин повел ружьем, но в
то самое время как он целился,
тот самый звук шлепанья
по воде усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно громко кричавшего. Левин видел, что он берет ружьем сзади бекаса, но всё-таки выстрелил.
Вбежав в болото, Ласка тотчас же среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета почувствовала рассеянный
по всему этому месту запах птицы,
той самой пахучей птицы, которая более всех других волновала ее.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все
те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только
по одному и
по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было
то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Губернский предводитель, в руках которого
по закону находилось столько важных общественных дел, — и опеки (
те самые, от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и гимназии женская, мужская и военная, и народное образование
по новому положению, и наконец земство, — губернский предводитель Снетков был человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние, добрый человек, честный в своем роде, но совершенно не понимавший потребностей нового времени.
Наступила
самая торжественная минута. Тотчас надо было приступить к выборам. Коноводы
той и другой партии
по пальцам высчитывали белые и черные.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел
тот срок, когда,
по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни
по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.