Неточные совпадения
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и
знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну
из фраз, которые она за эти три дня
не раз говорила себе.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый,
из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Она катилась
не совсем твердо; вынув руки
из маленькой муфты, висевшей о на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она
узнала, улыбалась ему и своему страху.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя
из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я
знаю, что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты
не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез
из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен
знать. А я
знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто
не делает.
Он
не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один
из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он.
Но Каренина
не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла
из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский,
не спуская глаз, смотрел на нее и, сам
не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые
из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и
из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто
не прошел через это?
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты
знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще
из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он
не подлец.
Николай Левин продолжал говорить: — Ты
знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они
не могут выйти
из своего скотского положения.
Что
из этого всего выйдет, он
не знал и даже
не думал.
Она
знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал ничего
из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал
из дома с тем, чтобы
не возвращаться до поздней ночи.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё
знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала
из комнаты.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я
знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам
не зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел
из комнаты.
— Друзьями мы
не будем, вы это сами
знаете. А будем ли мы счастливейшими или несчастнейшими
из людей, — это в вашей власти.
Человек, отец которого вылез
из ничего пронырством, мать которого Бог
знает с кем
не была в связи…
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как
узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Он
не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался тому, что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома и одну, так как он
знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод,
не переезжал
из Петербурга.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся
из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама
не зная, что скажет.
— Ах, многое важнее, — отвечала Варенька,
не зная, что сказать. Но в это время
из окна послышался голос княгини...
Кити
узнала всё это
не из слов.
Кити отвечала, что ничего
не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна
из тех вещей, которые
знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
— Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он
не хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за вас вышла ссора. А вы
знаете, как эти больные раздражительны.
Сергей Иванович говорил, что он любит и
знает народ и часто беседовал с мужиками, что̀ он умел делать хорошо,
не притворяясь и
не ломаясь, и
из каждой такой беседы выводил общие данные в пользу народа и в доказательство, что
знал этот народ.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе
узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и
не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то —
не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека
из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Письмо было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский писал
из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней всё
не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты всё
знаешь. Она так рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще зa границей».
Хотя Алексей Александрович и
знал, что он
не может иметь на жену нравственного влияния, что
из всей этой попытки исправления ничего
не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и
не подумал ни разу о том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
«После того, что произошло, я
не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я
не знаю законов и потому
не знаю, с кем
из родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я
не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».
И он
знает всё это,
знает, что я
не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю;
знает, что, кроме лжи и обмана,
из этого ничего
не будет; но ему нужно продолжать мучать меня.
— Нет, вы
не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только я
знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается
из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Из разговора со стариком Левин
узнал, что он был и
не прочь от нововведений.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и
знают твердо, что, что бы он ни говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным
из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак
не он, Резунов.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и
знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше
не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него
из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего
не мог и
не умел сказать ему.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь
из своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он
не чувствовал любви к ней, он
знал, что связь его с ней
не может быть разорвана.
Слезы потекли у нее
из глаз; он нагнулся к ее руке и стал целовать, стараясь скрыть свое волнение, которое, он
знал,
не имело никакого основания, но которого он
не мог преодолеть.
Левину казалось, что они всё уже
знают и сочувствуют ему, но
не говорят только
из деликатности.
— Но он видит это и
знает. И разве ты думаешь, что он
не менее тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти
из этого? Тогда как развод развязывает всё, —
не без усилия высказал Степан Аркадьич главную мысль и значительно посмотрел на нее.
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда
не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он
не мог вырвать
из своего сердца сожаления о потере ее любви,
не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он
знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он
не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он
не знал, кончилось ли. Священник вывел его
из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них
из рук свечи.
То, что это соображение было одно
из миллионов других соображений, которые, как Михайлов твердо
знал это, все были бы верны,
не уменьшило для него значения замечания Голенищева.
— Я спрашивала доктора: он сказал, что он
не может жить больше трех дней. Но разве они могут
знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
С той минуты, как Алексей Александрович понял
из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое,
не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что
не мог ничего сам решить,
не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза, как бы говоря, что это
не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна
знала хорошо, что это одна
из его главных радостей, хотя он никогда и
не признается в этом.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов
из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи
из Евангелия Сережа
знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он
не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Из них он никого
не знал, кроме Еноха, взятого живым на небо.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она
узнавала и
не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся
из одеяла,
узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и
не могла ничего говорить; слезы душили ее.
Василий Лукич между тем,
не понимавший сначала, кто была эта дама, и
узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую он
не знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он
не мог допустить Дарью Александровну нанимать
из его дома лошадей и, кроме того,
знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.