Неточные совпадения
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и
знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три
дня не раз говорила себе.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через
день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но
знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет
дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и
знал, что надо делать в этих случаях.
Она
знала, что старуху ждут со
дня на
день,
знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Теперь она верно
знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё
дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается
не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Все эти
дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она
не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она
не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Весь
день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали в этот же
день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И
знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми ими имел
дела, я их
знаю. Ведь это
не купцы, а барышники. Он и
не пойдет на
дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как
узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он
не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский
знал, что это всё о том же. «Что им за
делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
В эти последние
дни он сам
не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно
не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь.
— Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть минуту спокоен,
зная, что у вас есть горе, которого я
не разделяю? Скажите ради Бога! — умоляюще повторил он.
—
Знает ли он или нет, — сказал Вронский своим обычным твердым и спокойным тоном, —
знает ли он или нет, нам до этого
дела нет. Мы
не можем… вы
не можете так оставаться, особенно теперь.
Они поворачивались, чтоб итти назад, как вдруг услыхали уже
не громкий говор, а крик. Левин, остановившись, кричал, и доктор тоже горячился. Толпа собиралась вокруг них. Княгиня с Кити поспешно удалились, а полковник присоединился к толпе, чтоб
узнать, в чём
дело.
— Я
не об вас, совсем
не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я
знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого бы
не было, если б я
не была дурная. Так пускай я буду какая есть, но
не буду притворяться. Что мне зa
дело до Анны Павловны! Пускай они живут как хотят, и я как хочу. Я
не могу быть другою… И всё это
не то,
не то!..
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он
знал, что без него возят навоз на неразлешенное поле и навалят Бог
знает как, если
не посмотреть; и резцы в плугах
не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли
дело соха Андревна, и т. п.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть
не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь
дело с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, —
знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
— А
знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского
дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог
знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Впрочем, — нахмурившись сказал Сергей Иванович,
не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было
знать, на что отвечать, — впрочем,
не в том
дело. Позволь. Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было
не понято его братом. Он
не знал только, почему это было
не понято: потому ли, что он
не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат
не хотел, или потому, что
не мог его понять. Но он
не стал углубляться в эти мысли и,
не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем
деле.
Правитель его канцелярии и секретарь
знали это и предуведомляли просительниц, чтоб отнюдь
не плакали, если
не хотят испортить свое
дело.
Будет то, что я,
зная вперед то, что никогда
дело не дойдет до опасности, захотел только придать себе этим вызовом некоторый ложный блеск.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом
деле, никто
не хочет
знать.
Знаете, в хорошем обществе
не говорят и
не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Проснувшись поздно на другой
день после скачек, Вронский,
не бреясь и
не купаясь, оделся в китель и, разложив на столе деньги, счеты, письма, принялся за работу. Петрицкий,
зная, что в таком положении он бывал сердит, проснувшись и увидав товарища за письменным столом, тихо оделся и вышел,
не мешая ему.
Всё это было прекрасно, но Вронский
знал, что в этом грязном
деле, в котором он хотя и принял участие только тем, что взял на словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и
не иметь с ним более никаких разговоров.
— Благодарим, — отвечал старик, взял стакан, но отказался от сахара, указав на оставшийся обгрызенный им комок. — Где же с работниками вести
дело? — сказал он. — Раззор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы
знаем, какая земля — мак, а тоже
не больно хвалятся урожаем. Всё недосмотр!
Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый
день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый
день видеть жену, для того чтобы прислуга
не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда
не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж
знал это.
Но ошибка, сделанная им, произошла
не оттого только, что он
не обдумал этой случайности, а оттого тоже, что он до этого
дня свидания с умирающею женой
не знал своего сердца.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама
не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и
зная, что будут и ненастные
дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.
— Нет, я
узнала бы. Как хорошо вы сделали, что дали нам
знать!
Не было
дня, чтобы Костя
не вспоминал о вас и
не беспокоился.
Обе несомненно
знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак
не могли ответить и
не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе
не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково,
не только между собой, но
разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
— Я спрашивала доктора: он сказал, что он
не может жить больше трех
дней. Но разве они могут
знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое,
не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что
не мог ничего сам решить,
не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его
делами, на всё отвечал согласием.
Он
знал, что единственное спасение от людей — скрыть от них свои раны, и он это бессознательно пытался делать два
дня, но теперь почувствовал себя уже
не в силах продолжать эту неравную борьбу.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб он мог
не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он
узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой
день, в который все должны быть рады и веселы.
Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ивановне, Анна на третий
день решилась написать ей стоившее ей большого труда письмо, в котором она умышленно говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она
знала, что, если письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия,
не откажет ей.
Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она
не сердится на него за то, что он уезжает на два
дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог
знать, что она благополучна.
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты
не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня
знает дело, — это бесчестно?
— И будешь стоять весь
день в углу, и обедать будешь одна, и ни одной куклы
не увидишь, и платья тебе нового
не сошью, — говорила она,
не зная уже, чем наказать ее.
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он
не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того,
знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные
дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
Письмо было от Анны. Еще прежде чем он прочел письмо, он уже
знал его содержание. Предполагая, что выборы кончатся в пять
дней, он обещал вернуться в пятницу. Нынче была суббота, и он
знал, что содержанием письма были упреки в том, что он
не вернулся во-время. Письмо, которое он послал вчера вечером, вероятно,
не дошло еще.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара
не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего
дня, вчера и теперь посылаю
узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала,
зная, что это будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я
знала, что делать».
— Я только хочу сказать, что могут встретиться
дела необходимые. Вот теперь мне надо будет ехать в Москву, по
делу дома… Ах, Анна, почему ты так раздражительна? Разве ты
не знаешь, что я
не могу без тебя жить?
Но
дело в том, ― она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где все его и ее
знают, живет три месяца; никуда
не выезжает, никого
не видает из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она
не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным.
— Да вот что хотите, я
не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я
не могла привязаться к этому
делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама
не знаю зачем.
Но ему во всё это время было неловко и досадно, он сам
не знал отчего: оттого ли, что ничего
не выходило из каламбура: «было
дело до Жида, и я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.
— Ну что ж, как
дела? — сказал он, желая разговориться и
не зная, что сказать.
На другой
день после своего разговора с Карениным Степан Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что в этом шуточном ухаживаньи и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже
не знал, как выбраться назад, так как, к несчастью, она
не только
не нравилась, но противна была ему.
— Для тебя это
не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого
дела нет. Ты
не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я
не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала
знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!