Грустные и веселые события в жизни Михаила Озерова

Леонид Соловьев, 1938

«… – Позвольте, позвольте! Кого другого? Кого? – слышала она, и хотелось ей зажать уши. И вдруг Чижов закричал: – Озерова, помощника?… Озерова? Да?.. Он обозлил Клавдию этим выкриком. Она остановилась, бледная, сказала коротко: – Да! Чижов подступил к ней вплотную. Были еще какие-то слова; совсем близко увидела она перекосившееся лицо Чижова, глаза, блеск зубов. Она отступила. Подломились в коленях ноги. Чижов с налету опрокинул ее на скамейку. Руки его шарили. Клавдия отбивалась молча, отчаянно, ломая ногти. Руки Чижова окостенели, не разжимались. Клавдии удалось повернуться, и, откидывая голову, она несколько раз сильно и резко ударила его назад затылком, рванулась, отбежала за дерево. Все произошло в одну секунду. Медленно трезвея, Чижов достал из кармана платок, приложил к разбитому носу. Клавдия спросила вызывающе, с веселой злобой: – Что? Получил? Хорошо!.. На всякий случай она подняла булыжник, если опять сунется. …»

2

За полчаса до окончания работы в цех пришел начальник депо, грузный и седоусый. Он изнемогал от жары, его парусиновый китель промок на спине и под мышками. Осматривая свои владения, начальник степенным хозяйским шагом направился в угол, где стоял у самого окна маленький новенький станок Клавдии.

— Добрый день! — сказал начальник.

Клавдия ответила:

— Добрый день.

Ей было неловко работать под его внимательным взглядом, и она склонилась ниже, прислушиваясь к бархатному ровному пению станка. Через смуглые, слегка закопченные стекла смотрело солнце; в цехе все вертелось, блестело, гудело, бежало — ремни, шкивы, шестеренки; на стенах, на потолке — всюду играли, плясали, прыгали зайчики, отраженные гладкой сталью. Острый резец чуть-чуть, самым уголком, на один волос касался металла и, словно разматывая солнечную нить, гнал бесконечную тонкую стружку.

Эта спокойная работа, совсем не требующая силы, только чуткости в пальцах, острого глаза, точности и терпения, была по душе Клавдии. Особенно любила она мягкую, податливую медь и могла по меди снять такую стружку — на удивление всему цеху, — как паутину! Железо нравилось ей меньше, к серому чугуну относилась она равнодушно, сталь не любила, а белый чугун, упрямо сопротивляющийся резцу, твердый и хрупкий, как стекло, просто ненавидела.

Сегодня она работала по меди. На глазах начальника она два раза подряд нарочно сняла свою знаменитую стружку-паутину. Начальник разгадал ее мысли и засмеялся.

— Хочется, чтобы похвалили? С удовольствием! Есть за что…

Она подала начальнику готовый клапан — желтый, блестящий, гладкий — хоть на выставку! Начальник промерил его кронциркулем и остался доволен.

— Только вот руки у вас побиты и поцарапаны, — сказал он. — Разве можно девушкам руки портить?

— А что?

Начальник посмотрел веселыми глазами.

— Любить не будут, вот что.

Клавдия покраснела, но быстро нашлась и ответила с озорством:

— Будут!..

И сейчас же испугалась, разве можно так с начальником! Но сегодня он был в хорошем настроении, ушел посмеиваясь.

Конец работы, густой хриплый рев, сотрясающий стекла, потом тишина. Все остановилось, солнечные зайчики мгновенно успокоились и уснули на станках, на ремнях — там, где застал их гудок.

Возвращаясь домой, Клавдия зашла в аптеку и купила крем для рук. Михаилу она задала вопрос:

— Мои руки тебе кажутся некрасивыми?

Он удивился.

— Я как-то не обращал внимания. Давай посмотрим.

— Нет, нет… — Она быстрым движением спрятала руки за спину. — Потом. Сейчас они действительно некрасивые, все исцарапанные. Зря я тебе сказала, будешь теперь рассматривать.

Они шли купаться на речку. Дорога огибала пологие лысые холмы, навстречу, взметая желтую пыль, дул низовой ветер, на горизонте сгущался белесый зной, обещая грозу. Наконец за кустами блеснула река, вся покрытая мелкой солнечной рябью, точно сыпался на нее искристый дождь. Михаил давно уже разделся, шел в одних трусиках, заботливо раздвигая кусты перед Клавдией. И ей приятно было видеть, что он — стройный, крепкий, только слишком черный, — что же будет с ним в конце лета?

Любимое место для купанья оказалось занятым — какой-то бородатый рыболов с подвязанной щекой понатыкал здесь свои удочки.

— Куда вас черти несут! — захрипел он страшным, сдавленным голосом. — Ходят, только рыбу пугают!

Михаил, нахмурившись, остановился. Клавдия быстро шепнула:

— Не надо! Не связывайся! Пойдем дальше!

Она взяла его под руку, потащила за собой. Он упирался, грозно оглядываясь на рыболова.

— Перестань!.. — сказала Клавдия. — Какой злюка! Невозможно!

— У меня есть правило — за каждую обиду отплачивать.

— Нашел обиду! — засмеялась она. — Действительно! Рыбаки, они же все психи! Миша, посмотри, что это плывет по реке?

Они стояли на высоком глинистом обрыве, у самого края, но разглядеть ничего не могли, ослепленные блеском живой, торопливой игры воды, ветра и солнца.

— По-моему, это ящик, — неуверенно сказал Михаил.

— Ящик? Миша, а может быть, в нем что-нибудь есть?

— Да!.. — он оживился. — Надо посмотреть. — Он отступил три шага назад.

Клавдия угадала его намерения, но остановить не успела. Голос Клавдии настиг его уже в воздухе. Растягиваясь и выгибаясь, он стремительно летел по крутой дуге; в воду врезался, как снаряд, без плеска и брызг — вода только забурлила, вспенилась и сомкнулась над ним. Руки его коснулись песчаного дна; сильно оттолкнувшись, он пошел вверх, к прохладному зеленоватому свету, что слабо пробивался в подводную тишину. Через минуту он вынырнул, фырча и отдуваясь, жадно хватая воздух.

Ящик оказался пустым. Михаил направился к берегу. Стремительное течение несло его вниз. Он плыл, сильно выбрасывая руки, пришлепывая ладонями, высунувшись из воды всей грудью. Клавдия встретила его упреками:

— Ты совсем сошел с ума. Разве так можно? А если здесь мелко? Или кол? Или коряга какая-нибудь?

— Ладно, ладно. Подумаешь, важность — один раз прыгнул. Никаких кольев здесь нет — я купался на этом месте и знаю дно.

— Ты врешь! Ты все врешь! Ты не знаешь дна! У тебя, Миша, очень горячий и нетерпеливый характер. У тебя могут быть из-за этого неприятности в жизни.

— Я не боюсь никаких неприятностей! Но только здесь кольев нет, я же знаю…

Так они спорили до самой отмели, потом Клавдия переодевалась за кустами, потом они купались, лежали на горячем песке и снова купались, потом Михаил ловил пескарей под камнями и сажал их в отгороженную лужицу. Солнце уже садилось за лесом на той стороне; река успокоилась, затихла, накрытая тенью до середины; сильнее запахло сыростью, водорослями, плеснулась крупная рыба, квакнула лягушка, первый комар потянул сквозь тишину свою звенящую нитку.

— Пора, — сказала Клавдия. — Миша, уходи. Я буду мыть костюм.

Он уговаривал ее окунуться вместе в последний раз. Клавдия отказывалась — холодно! Смеясь, он подхватил ее, понес к воде и вдруг остановился. Кровь ударила ему в сердце, в голову, он вздрогнул; глаза потемнели, расширились, дыхание отяжелело.

Клавдия поняла сразу.

— Миша, ты опять! — Она уперлась рукой ему в грудь, пытаясь освободиться. — Пусти меня!

Он молчал, прижимая ее к себе все крепче. Она притихла и смирно лежала на его руках, пряча лицо, чтобы не выдать своего волнения. Их разделяла только влажная ткань ее костюма.

— Миша, прошу ведь! Пусти! Ты обещал. Можно тебе верить, наконец, или нет?

— Верить? — Голос его окреп и очистился. — Мне всегда можно верить, Клава!

— Тогда пусти!

— Пожа-алуйста!..

Он хотел сказать это слово с пренебрежением, а вышло — с обидой. Подхватив свою одежду, он пошел вверх, к деревьям. Клавдия долго сидела на берегу одна, обняв колени, грустно улыбнулась и пожалела себя до слез. У нее были серьезные причины жалеть себя.

Михаил нетерпеливо кашлянул наверху. Клавдия сняла костюм и тихонько вошла в ласковые, теплые объятия воды. Ленивая зыбь всколыхнула ее отражение. Клавдия украдкой взглянула на обрыв. Если бы Михаил в это время смотрел на нее — она сделала бы вид, что не замечает. Но обрыв был пустым, ровным — никто не смотрел. Клавдия вздохнула, оделась, поднялась по тропинке.

Михаил, заложив руки под голову, вытянулся на траве, смотрел в небо, охваченное светлым заревом. Клавдия села рядом, осторожно погладила его темные мягкие волосы.

— Ты сердишься?

— Нет, Клава… Я только удивляюсь. Ты как будто совсем не веришь мне.

— Я верю тебе… Но я уже давно хотела сказать…

— Я знаю, что ты скажешь. Может быть, ты ошиблась, может быть, я не нужен тебе?

— Не то, Миша, совсем не то. Совсем другое. — Ей было трудно. Она отвернулась. Казалось, она позабыла все слова и подолгу вспоминала каждое. — Я давно хочу тебе сказать, и все как-то не приходится.

Но Михаил, увлеченный своими мыслями, не слушал ее.

— Весь этот разговор вообще ни к чему. Я не из таких. У меня хватит выдержки. Я не какой-нибудь мещанин, у которого и мыслей других нет, только чтобы овладеть. Я с тобою гуляю не для этого, — быстро добавил он, покраснев.

Клавдия слегка улыбнулась. Михаил заметил ее улыбку, сдвинул брови.

— Ты напрасно смеешься! Хорошо, я докажу! Ты мой характер знаешь, мое слово твердое. Сегодня это было в последний раз. Теперь ты можешь даже раздеваться передо мной, как все равно перед столбом! — Он встал, резко затянул ремни сандалий. — Кончено!

Они возвращались молча. После таких разговоров между ними всегда возникало легкое отчуждение. Михаил шел краем дороги, обивая прутом колючие головки репейников. Ветер улегся и не пылил больше, разливы реки были гладкими, розовыми, из оврагов и низин поднималась синяя мгла, и опять замерли с просветленными вершинами тополя, прощаясь со своим светоносным богом.

Сегодня Клавдия опять не призналась, и это неприятно томило ее. Она старалась угадать, что он скажет, когда услышит: в этом был оскорбительный оттенок боязни. Клавдия шла и сердилась на Михаила, что слишком любит его, — если бы меньше, давно бы призналась. «Вот еще! Подумаешь! — Она решительно вскинула голову. — Скажу ему сейчас, а там пусть как хочет!»

— Миша!

— Что?

— Мне с тобой нужно поговорить… Я думала… очень много думала.

Михаил остановился, ждал, а Клавдия все молчала. Ее лицо было напряженным, ниточки бровей приподнялись, губы дрогнули и сомкнулись.

Михаил беспокойно пытливо заглянул ей в глаза, томимый ревнивым предчувствием.

— В чем дело? Что ты мне хотела сказать? Говори прямо…

Решимость покидала ее. «Тряпка! — подумала она о себе. — Нет, я скажу! — Она вздохнула прерывисто. — Нет, я не могу… Я потом скажу, когда-нибудь…»

Она заставила себя улыбнуться.

— Миша, ты совсем не то думаешь… Я хотела сказать о твоем моряке. Он вылез из селедочной бочки и прошел мимо часового в штаб. Так нельзя. Его поймают. Пусть он лучше влезет в окно.

— В окно?.. — Он не поверил ей и тоже хитрил; Клавдия это чувствовала. — Нет, Клава. Окна в штабе закрыты. Как же он влезет?

— Он выдавит стекло.

— Ты говоришь глупости, Клава. Он всполошит шумом всех часовых.

— Никакого шума. Он намажет стекло медом, а сверху наклеит бумагу.

Конец ознакомительного фрагмента.