Неточные совпадения
Не больше ли,
чем прежде, я люблю его?
— Как же ты говорил,
что никогда
больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так! я вижу: новая фаза.
Левин вдруг покраснел, но
не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того
не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя,
что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще
больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии,
что Облонский перестал смотреть на него.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе
больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Несмотря на то,
что он ничего
не сказал ей такого,
чего не мог бы сказать при всех, он чувствовал,
что она всё более и более становилась в зависимость от него, и
чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Если б он мог слышать,
что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать,
что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы этому. Он
не мог поверить тому,
что то,
что доставляло такое
большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому,
что он должен жениться.
— Всё кончено, и
больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми,
что я
не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я
не могу, мне мука видеть его.
— Да, я его знаю. Я
не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное,
что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное,
что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то,
что ему стыдно детей, и то,
что он, любя тебя… да, да, любя
больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она
не простит», всё говорит он.
— Я
больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю,
что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним,
что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
Несмотря на то,
что туалет, прическа и все приготовления к балу стоили Кити
больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета
не стоили ей и ее домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
Даже
не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому,
что она имела слишком
большой успех в свете, и никому в голову
не могло прийти, чтоб она
не была приглашена до сих пор.
Кити любовалась ею еще более,
чем прежде, и всё
больше и
больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он
не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Он вглядывался в его болезненное чахоточное лицо, и всё
больше и
больше ему жалко было его, и он
не мог заставить себя слушать то,
что брат рассказывал ему про артель.
Во-первых, с этого дня он решил,
что не будет
больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого
не будет так пренебрегать настоящим.
Вообще Долли казалось,
что она
не в спокойном духе, а в том духе заботы, который Долли хорошо знала за собой и который находит
не без причины и
большею частью прикрывает недовольство собою.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала,
что они несправедливы; она
не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее,
чем хотела, только для того, чтобы
больше не встречаться с ним.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю.
Что делать? Беды
большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам
не зная,
что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только
что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в
большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на
Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и
не понимая ни одного слова из того,
что говорила ей Бетси. Она перешла к
большому столу и приняла участие в общем разговоре.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и
не люблю этого слова,
что оно для меня слишком много значит,
больше гораздо,
чем вы можете понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал,
что, сколько они ни пытались, они
не могли нанять
больше сорока, тридцати семи, тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а
больше нет. Но всё-таки он
не мог
не бороться.
Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный чехол с лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового фасона ружье. Кузьма, уже чуявший
большую дачу на водку,
не отходил от Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги,
что Степан Аркадьич охотно предоставлял ему делать.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь,
что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так
что я боюсь, как бы тот
не отказался даже. Ведь это
не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной
больше. И станет
не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он
не разбирал, какая это была любовь,
большая или маленькая, страстная или
не страстная, порочная или непорочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по он знал,
что это любовь ненравящаяся тем, кому нужна нравиться, и потому
не одобрял поведения брата.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он
большею частью выказывал тем,
что мог пить как бочка,
не спать и быть всё таким же, и за
большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо,
что считался первым игроком в Английском Клубе.
Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский
не только чувствовал в себе достаточно, но,
что гораздо важнее, он был твердо убежден,
что ни у кого в мире
не могло быть этого pluck
больше,
чем у него.
— А вы верно знаете,
что не нужно было
большего потнения?
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу,
что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но
что остановить движение
не в его силах,
что каждая минута удаляет его
больше и
больше от должного направления и
что признаться себе в отступлении — всё равно,
что признаться в погибели.
«Да, я
не прощу ему, если он
не поймет всего значения этого. Лучше
не говорить, зачем испытывать?» думала она, всё так же глядя на него и чувствуя,
что рука ее с листком всё
больше и
больше трясется.
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были
не совсем хороши, так как случилось,
что нынешний год вследствие частых выездов было прожито
больше, и был дефицит.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно
больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то есть то самое,
что было для Алексея Александровича так же невозможно, как
не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того,
что что-то в нем нехорошо и
что исправить этого нельзя.
Когда после того, как Махотин и Вронский перескочили
большой барьер, следующий офицер упал тут же на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей Александрович видел,
что Анна даже
не заметила этого и с трудом поняла, о
чем заговорили вокруг.
— Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам доставите
большое удовольствие, — сказала княгиня с своею притворною улыбкой, которая особенно неприятна была теперь Кити, потому
что она заметила,
что Вареньке
не хотелось петь. Но Варенька однако пришла вечером и принесла с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну с дочерью и полковника.
Разумеется, как добрый человек, он
больше любил,
чем не любил людей, а потому и народ.
Чем больше он узнавал брата, тем более замечал,
что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага
не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили,
что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
В этом предположении утвердило Левина еще и то замечание,
что брат его нисколько
не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души,
чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины.
Ей казалось всё это гораздо проще:
что надо только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой
больше корму и пойла, и чтобы повар
не уносил помои из кухни для прачкиной коровы.
Некоторые из тех самых мужиков, которые
больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно,
не имели и
не могли иметь к нему никакого зла или никакого
не только раскаяния, но и воспоминания о том,
что они хотели обмануть его.
Она
не выглянула
больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны стали бубенчики. Лай собак показал,
что карета проехала и деревню, — и остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной
большой дороге.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного,
больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг,
не веря еще своему счастию, чувствует,
что не существует более того,
что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и
что он опять может жить, думать и интересоваться
не одним своим зубом.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем,
что он вспомнил приложить деньги;
не было ни жестокого слова, ни упрека, но
не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его
большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Но пришло время, я поняла,
что я
не могу
больше себя обманывать,
что я живая,
что я
не виновата,
что Бог меня сделал такою,
что мне нужно любить и жить.
Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще
большего уважения,
чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде,
чем позволить себе словом, намеком
не только оскорбить ее, но
не выказать ей того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь,
что отказ этот придаст ему
большую цену; но оказалось,
что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого
не сердился,
не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому
что ему весело.
—
Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. —
Не скажу, чтобы
не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется,
что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и
что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше,
чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому,
чем ближе к этому, тем я
больше доволен.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю,
что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты
больше числом знал женщин,
чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили,
что Вронский
не должен бояться,
что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь,
что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин,
чем если бы ты знал их тысячи.
В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал как можно
больше, притом чтобы
не забывался, чтобы старался
не сломать веялки, конных граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то,
что он делает; работнику же хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и главное — беззаботно и забывшись,
не размышляя.
Горница была
большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто,
что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах,
не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
— Нет, я благодарю, я
не хочу
больше чаю, — сказал Левин и, чувствуя,
что он делает неучтивость, но
не в силах более продолжать этот разговор, краснея встал.