Неточные совпадения
— Такое право,
что я
больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я
больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я
больше сюда
не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!
На дачном танцевальном кругу, в Химках, под Москвою, он был ее постоянным кавалером в вальсе, польке, мазурке и кадрили, уделяя, впрочем, немного благосклонного внимания и ее младшим сестрам, Ольге и Любе. Александров отлично знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле
не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний; но еще с
большей уверенностью он
не только знал, но и чувствовал,
что танцует он хорошо: ловко, красиво и весело.
В тот же день влюбленный молодой человек открыл,
что таинственная буква Ц. познается
не только зрением и слухом, но и осязанием. Достоверность этого открытия он проверил впоследствии раз сто, а может быть, и
больше, но об этом он
не расскажет даже самому лучшему, самому вернейшему другу.
Все эти слухи и вести проникают в училище. Юнкера сами
не знают,
чему верить и
чему не верить. Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль,
что государю, вершинной, единственной точке той великой пирамиды, которая зовется Россией, может угрожать опасность и даже самая смерть от случайного крушения поезда. Значит, выходит,
что и все существование такой необъятно
большой, такой неизмеримо могучей России может зависеть от одного развинтившегося дорожного болта.
В голове как шампанское. Скользит смутно одна опасливая мысль: так необыкновенно, так нетерпеливо волнуют эти счастливые минуты,
что, кажется, вдруг перегоришь в ожидании, вдруг
не хватит чего-то у тебя для самого главного, самого
большого.
А когда в этот ликующий звуковой ураган вплетают свои веселые медные звуки полковые оркестры, то кажется,
что слух уже пресыщен —
что он
не вместит
больше.
Вот эта-то стрекоза и могла наболтать о том,
что было, и о том,
чего не было. Но какой стыд, какой позор для Александрова! Воспользоваться дружбой и гостеприимством милой, хорошей семьи, уважаемой всей Москвой, и внести в нее потаенный разврат… Нет, уж теперь к Синельниковым нельзя и глаз показать и даже квартиру их на Гороховой надо обегать
большим крюком, подобно неудачливому вору.
Александров справился с ним одним разом. Уж
не такая
большая тяжесть для семнадцатилетнего юноши три пуда. Он взял Друга обеими руками под живот, поднял и вместе с Другом вошел в воду по грудь. Сенбернар точно этого только и дожидался. Почувствовав и уверившись,
что жидкая вода отлично держит его косматое тело, он очень быстро освоился с плаванием и полюбил его.
Тем
не менее в одно из ближайших воскресений он пошел на Плющиху и с колотящимся сердцем взобрался на голубятню, на чердачный этаж старого деревянного московского дома. Надевши на нос
большие очки, скрепленные на сломанной пережабинке куском сургуча, Миртов охотно и внимательно прочитал произведение своего молодого приятеля. Читал он вслух и, по старой привычке, немного нараспев,
что придавало сюите важный, глубокий и красиво-печальный характер.
Показалось Александрову,
что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда
не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих
больших внимательных серых глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Но
что мог поделать бедный Александров со своей проклятой застенчивостью, которую он никак
не мог преодолеть, находясь в
большом и малознакомом обществе?
В строю решительно немыслимо заниматься чем-нибудь иным, как строем: это первейший военный завет. Маленькое письмецо жгло карман Александрова до тех пор, пока в столовой, за чашкой чая с калачом, он его
не распечатал. Оно было
больше чем лаконично, и от него чуть-чуть пахло теми прелестными прежними рождественскими духами!..
— Эх!
Не тот,
не тот ныне народ пошел. Жидковаты стали люди,
не емкие. Посудите сами: на блинах у Петросеева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Трясиловым — кто
больше съест блинов. И
что же вы думаете? На тридцать втором блине,
не сходя с места, богу душу отдал! Да-с, измельчали люди. А в мое молодое время, давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидесяти блинов съедал в присест, а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом.
— Ну говори, рассказывай. Я уж давно чувствую,
что ты какой-то весь смутный и о чем-то
не переставая думаешь. Скажи, мой светик, скажи откровенно, от матери ведь ничто
не скроется. Чувствую, гложет тебя какая-то забота, дай бог, чтобы
не очень
большая. Говори, Алешенька, говори — вдвоем-то мы лучше разберем.
Артабалевский громко повторил название части и что-то занес пером на
большом листе. Александров тихо рассмеялся. «Вероятно, никто
не догадывался,
что Берди-Паша умеет писать», — подумал он.
Ошарашенный этой грозной вспышкой, батальон двинулся послушно и бодро, точно окрик послужил ему хлыстом. Имя юнкера-протестанта так и осталось неизвестным, вероятно, он сам сначала опешил от своей бессознательно вырвавшейся дерзости, а потому ему стало неловко и как-то стыдно сознаться, тем более
что об этом никто уже
больше не спрашивал. Спроси Паша сразу на месте — кто осмелился возразить ему из строя, виновник немедленно назвал бы свою фамилию: таков был строгий устный адат училища.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает,
что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи,
чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. И
не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал,
что не будет
больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего из этого
не будет. Хозяин сказал,
что больше не даст обедать.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж,
что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с
большим, с
большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?