Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает,
что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи,
чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. И
не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал,
что не будет
больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего из этого
не будет. Хозяин сказал,
что больше не даст обедать.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж,
что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с
большим, с
большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Он
больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает
чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а
не чаем. За
что ж я… Вот новость!
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому
не учите, это я делаю
не то чтоб из предосторожности, а
больше из любопытства: смерть люблю узнать,
что есть нового на свете. Я вам скажу,
что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше,
чем в «Московских ведомостях»!
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь,
больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а
не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая,
что еще можно бы… Нет, я
не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Молиться в ночь морозную
Под звездным небом Божиим
Люблю я с той поры.
Беда пристигнет — вспомните
И женам посоветуйте:
Усердней
не помолишься
Нигде и никогда.
Чем больше я молилася,
Тем легче становилося,
И силы прибавлялося,
Чем чаще я касалася
До белой, снежной скатерти
Горящей головой…
«Худа ты стала, Дарьюшка!»
—
Не веретенце, друг!
Вот то,
чем больше вертится,
Пузатее становится,
А я как день-деньской…
Еремеевна(заплакав). Я
не усердна вам, матушка! Уж как
больше служить,
не знаешь… рада бы
не токмо
что… живота
не жалеешь… а все
не угодно.
Он был по службе меня моложе, сын случайного отца, воспитан в
большом свете и имел особливый случай научиться тому,
что в наше воспитание еще и
не входило.
Стародум. Оттого, мой друг,
что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит,
что в глазах мыслящих людей честный человек без
большого чина — презнатная особа;
что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить
не может. Признаюсь тебе,
что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога,
что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно
не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого
больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Больше полугода, как я в разлуке с тою, которая мне дороже всего на свете, и,
что еще горестнее, ничего
не слыхал я о ней во все это время.
Стародум(
не давая руки Митрофану). Этот ловит целовать руку. Видно,
что готовят в него
большую душу.
Стародум. Любопытна. Первое показалось мне странно,
что в этой стороне по
большой прямой дороге никто почти
не ездит, а все объезжают крюком, надеясь доехать поскорее.
Тут только понял Грустилов, в
чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту,
что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала
большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1)
что работать
не следует; 2) тем менее надлежит провидеть, заботиться и пещись [Пещи́сь — заботиться, опекать.] и 3) следует возлагать упование и созерцать — и ничего
больше.
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними
не последовали. И так как на лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в
большом беспорядке, то издали казалось,
что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.
Но таково было ослепление этой несчастной женщины,
что она и слышать
не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из
большого блошиного завода в малый.
Больше ничего от него
не могли добиться, потому
что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал!), а задержать блаженного никто
не посмел. Тем
не меньше старики задумались.
Но словам этим
не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока
не укажут, где слобода. Но странное дело!
Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно,
что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал...
Убеждение,
что это
не злодей, а простой идиот, который шагает все прямо и ничего
не видит,
что делается по сторонам, с каждым днем приобретало все
больший и
больший авторитет.
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой"дурьими", но так как Марфа Терентьевна
не унималась, а все
больше и
больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он изнемог. Он понял,
что не исполнить требование"дурьей породы"невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому,
что не находил в нем ничего предосудительного.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он
не ел,
не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною,
что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее,
чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и сам,
что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней
не может. Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще
больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
Но
не забудем,
что успех никогда
не обходится без жертв и
что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только
большая или меньшая порция"убиенных".
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает,
что возможность подобных фактов в прошедшем еще с
большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
"Будучи, выше меры, обременены телесными упражнениями, — говорит летописец, — глуповцы, с устатку, ни о
чем больше не мыслили, кроме как о выпрямлении согбенных работой телес своих".
Она решила,
что малую часть приданого она приготовит всю теперь,
большое же вышлет после, и очень сердилась на Левина за то,
что он никак
не мог серьезно ответить ей, согласен ли он на это или нет.
Несмотря на то,
что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую
большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще
не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
Из-под собаки, из-под ног охотников беспрестанно вылетали бекасы, и Левин мог бы поправиться; но
чем больше он стрелял, тем
больше срамился пред Весловским, весело палившим в меру и
не в меру, ничего
не убивавшим и нисколько этим
не смущавшимся.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только
что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в
большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на
Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем,
что он вспомнил приложить деньги;
не было ни жестокого слова, ни упрека, но
не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его
большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
«
Не торопиться и ничего
не упускать», говорил себе Левин, чувствуя всё
больший и
больший подъем физических сил и внимания ко всему тому,
что предстояло сделать.
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том,
что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь, спросила: «Уж
не что ли нибудь
не понравилось тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то,
что он высказывал, оскорбляло его и потому еще
больше его раздражало.
Она
не выглянула
больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны стали бубенчики. Лай собак показал,
что карета проехала и деревню, — и остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной
большой дороге.
Это соображение было тем более удобно,
что молодые ехали тотчас после свадьбы в деревню, где вещи
большого приданого
не будут нужны.
Свияжский поглядел улыбающимися глазами на Левина и даже сделал ему чуть заметный насмешливый знак; но Левин
не находил слов помещика смешными, — он понимал их
больше,
чем он понимал Свияжского.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое,
что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал,
что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том,
что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь
большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность,
что дело его необходимо, видел,
что оно спорится гораздо лучше,
чем прежде, и
что оно всё становится
больше и
больше.
Он чувствовал,
что если б они оба
не притворялись, а говорили то,
что называется говорить по душе, т. е. только то,
что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю,
что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И
больше бы ничего они
не говорили, если бы говорили только по душе.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист
большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она
больше всего любила его. Теперь он был даже
не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел.
Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и
не понимая ни одного слова из того,
что говорила ей Бетси. Она перешла к
большому столу и приняла участие в общем разговоре.
Кити любовалась ею еще более,
чем прежде, и всё
больше и
больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он
не вдруг узнал ее — так она изменилась.
—
Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. —
Не скажу, чтобы
не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется,
что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и
что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше,
чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому,
чем ближе к этому, тем я
больше доволен.
Левин покраснел гораздо
больше ее, когда она сказала ему,
что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он
не спрашивал ее, а только нахмурившись смотрел на нее.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала,
что они несправедливы; она
не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее,
чем хотела, только для того, чтобы
больше не встречаться с ним.
Несколько раз обручаемые хотели догадаться,
что надо сделать, и каждый раз ошибались, и священник шопотом поправлял их. Наконец, сделав,
что нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити
большое, а Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали кольцо из руки в руку, и всё-таки выходило
не то,
что требовалось.