Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они —
как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили
за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Потом он шагал в комнату, и
за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела,
как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и
как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Взрослые пили чай среди комнаты,
за круглым столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз, на стол, а в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а в трех углах ее было темно, почти
как ночью.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал
за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном,
как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
— Ино-ска-за-тель-но. Бог — это народ, Авраам — вождь народа; сына своего он отдает в жертву не богу, а народу. Видишь,
как просто?
Он жил в мезонине Самгина уже второй год, ни в чем не изменяясь, так же,
как не изменился
за это время самовар.
Но, когда явился красиво, похоже на картинку, одетый щеголь Игорь Туробоев, неприятно вежливый, но такой же ловкий, бойкий,
как Борис, — Лида отошла от Клима и стала ходить
за новым товарищем покорно,
как собачка.
Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому что он умнее всех, а
за этим утешением,
как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки
за спину,
как это делал учитель Томилин. На товарищей он посматривал немного прищурясь.
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал
как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной так, что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно,
как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась
за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед
за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно,
как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Привыкнув наблюдать
за взрослыми, Клим видел, что среди них началось что-то непонятное, тревожное,
как будто все они садятся не на те стулья, на которых привыкли сидеть.
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись
за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими,
как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед
за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему,
за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина,
как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Но он уже почти привык к этой роли, очевидно, неизбежной для него так же,
как неизбежны утренние обтирания тела холодной водой,
как порция рыбьего жира, суп
за обедом и надоедливая чистка зубов на ночь.
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя,
как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки
за спину,
как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним,
как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот,
как свои, и этим укреплял
за собой репутацию умника.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя,
как дома,
за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а
за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того,
как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
После этой сцены и Варавка и мать начали ухаживать
за Борисом так,
как будто он только что перенес опасную болезнь или совершил какой-то героический и таинственный подвиг. Это раздражало Клима, интриговало Дронова и создало в доме неприятное настроение какой-то скрытности.
Однажды ему удалось подсмотреть,
как Борис, стоя в углу,
за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и
как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна,
как это казалось.
Какие-то крикливые люди приходили жаловаться на него няньке, но она уже совершенно оглохла и не торопясь умирала в маленькой, полутемной комнатке
за кухней.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит,
как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся
за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
И,
как только она скрылась, Клим почувствовал себя хорошо вооруженным против Бориса, способным щедро заплатить ему
за все его насмешки; чувствовать это было радостно.
Клим сидел опечаленный, его забыли похвалить
за чтение, Алину он считал глупенькой и, несмотря на красоту ее, такой же ненужной, неинтересной,
как Варя Сомова.
Клим испугался, увидев наклонившееся и точно падающее на него лицо с обостренными скулами и высунутым вперед,
как у собаки, подбородком; схватясь рукою
за перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы...
Уклоняясь от игр, он угрюмо торчал в углах и, с жадным напряжением следя
за Борисом, ждал,
как великой радости, не упадет ли Борис, не ушибется ли?
Посмотрев на реку, где Сомова и Борис стремительно и,
как по воздуху, катились, покачиваясь, к разбухшему, красному солнцу, Лидия предложила Климу бежать
за ними, но, когда они подлезли под веревку и не торопясь покатились, она крикнула...
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов,
за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое,
как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Ночами, в постели, перед тем
как заснуть, вспоминая все, что слышал
за день, он отсевал непонятное и неяркое,
как шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Но почти всегда, вслед
за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким,
как видят другие. Она днями и неделями
как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
— Говорит так,
как будто все это было
за триста лет до нас. Скисло молоко у Кормилицы.
Он переживал волнение, новое для него.
За окном бесшумно кипела густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи
как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с ним,
как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
—
Какой скверный табак, — сказала Лидия, проходя к окну, залепленному снегом, остановилась там боком ко всем и стала расспрашивать Дронова,
за что его исключили; Дронов отвечал ей нехотя, сердито. Макаров двигал бровями, мигал и пристально, сквозь пелену дыма, присматривался к темно-коричневой фигурке девушки.
Даже носатая ее сестра, озабоченно ухаживавшая
за гостями, точно провинившаяся горничная, которой необходимо угодить хозяевам, — даже эта девушка, незаметная,
как Таня Куликова, привлекала внимание Клима своим бюстом, туго натянувшим ее ситцевую, пеструю кофточку. Клим слышал,
как писатель Катин кричал на нее...
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела,
как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига,
за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Клим видел, что Макаров, согнувшись, следит
за ногами учителя так,
как будто ждет, когда Томилин споткнется. Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов не получает.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала
за ворота, на улицу, и Клим слышал,
как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
— Тут каждый стремится выдрессировать меня,
как собаку для охоты
за дичью.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком,
как будто вырос
за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты
как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно,
как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты более дома, чем в своей комнате. У нее не нужно было следить
за собою, она не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще — ничего не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал
как ценное для него.
Иногда страхи Алины
за красоту свою вызывали у нее припадки раздражения, почти злобы,
как у горничной на хозяйку, слишком требовательную.
Это сопоставление понравилось Климу,
как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую книгу на койку, он шевелил бровями, глядя в окно, закинув руки
за шею, под свой плоский затылок.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить
за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками,
как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же,
как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Испуганный и
как во сне, Клим побежал, выскочил
за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой
за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко,
как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Лидия тоже улыбнулась, а Клим быстро представил себе ее будущее: вот она замужем
за учителем гимназии Макаровым, он — пьяница, конечно; она, беременная уже третьим ребенком, ходит в ночных туфлях, рукава кофты засучены до локтей, в руках грязная тряпка, которой Лидия стирает пыль,
как горничная, по полу ползают краснозадые младенцы и пищат.
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета,
как иногда он делал
за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю стола. Климу было неприятно видеть это.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство… не могу сказать
какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!