Неточные совпадения
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то
есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл
глаза.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то
есть, угодно, — сказал он, смеясь только
глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
Степан Аркадьич мог
быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что всё образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и
пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и
глаза его заблестели слезами.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может
быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер
глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих
глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица,
было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
«Если б они знали, — думал он, с значительным видом склонив голову при слушании доклада, — каким виноватым мальчиком полчаса тому назад
был их председатель!» — И
глаза его смеялись при чтении доклада. До двух часов занятия должны
были итти не прерываясь, а в два часа — перерыв и завтрак.
Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин
был влюблен в его свояченицу Кити, чуть заметно улыбнулся, и
глаза его весело заблестели.
— Может
быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в
глаза Облонскому.
Убеждение Левина в том, что этого не может
быть, основывалось на том, что в
глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а сама Кити не может любить его.
В
глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес
глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой
был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это
было выражение ее
глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже
было не строго,
глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее
был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
Вся душа его
была переполнена воспоминанием о Кити, и в
глазах его светилась улыбка торжества и счастия.
— Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то
есть? — сказал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая сыр и значительно блестя
глазами.
Степан Аркадьич медленно
выпил свой стакан шабли, не спуская
глаз с Левина.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два раза своими твердыми шагами по клеточке-комнате, помигал
глазами, чтобы не видно
было слез, и тогда только сел опять за стол.
— Не
буду, не
буду, — сказала мать, увидав слезы на
глазах дочери, — но одно, моя душа: ты мне обещала, что у тебя не
будет от меня тайны. Не
будет?
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что
будет, то
будет! Скажу правду. Да с ним не может
быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя
глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее
была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые
глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими
глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
«Это должен
быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших
глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за человек?
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась
глазами с Левиным. Ей всею душой
было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама
была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Это
было лицо Левина с насупленными бровями и мрачно-уныло смотрящими из-под них добрыми
глазами, как он стоял, слушая отца и взглядывая на нее и на Вронского.
— Я не думаю, а знаю; на это
глаза есть у нас, а не у баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.
Я чувствую, что у меня
есть сердце и что
есть во мне много хорошего, Эти милые влюбленные
глаза!
Как ни казенна
была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась и с тою же улыбкой, волновавшеюся между губами и
глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную руку и, как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с которым она крепко и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею ее довольно полное тело.
Анна непохожа
была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее
глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити.
— Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела в ее
глазах тот особенный мир, который ей не
был открыт. — Для меня
есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Там
была до невозможного обнаженная красавица Лиди, жена Корсунского; там
была хозяйка, там сиял своею лысиной Кривин, всегда бывший там, где цвет общества; туда смотрели юноши, не смея подойти; и там она нашла
глазами Стиву и потом увидала прелестную фигуру и голову Анны в черном бархатном платье.
Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен. Какая-то сверхъестественная сила притягивала
глаза Кити к лицу Анны. Она
была прелестна в своем простом черном платье, прелестны
были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но
было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно
было, как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата, с его большими испуганными
глазами.
Он
был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем
был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же
глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие
глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы
было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да
выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Зачем я еду? — повторил он, глядя ей прямо в
глаза. — Вы знаете, я еду для того, чтобы
быть там, где вы, — сказал он, — я не могу иначе.
Лицо ее казалось усталым, и не
было на нем той игры просившегося то в улыбку, то в
глаза оживления; но на одно мгновение при взгляде на него что-то мелькнуло в ее
глазах, и, несмотря на то, что огонь этот сейчас же потух, он
был счастлив этим мгновением.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными
глазами. Анна любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не
было того оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее
глаз и улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко припрятанным.
Он знал очень хорошо, что в
глазах Бетси и всех светских людей он не рисковал
быть сметным.
Он знал очень хорошо, что в
глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может
быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может
быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно хочется рассказать, — сказал Вронский, глядя на нее смеющимися
глазами. — Я не
буду называть фамилий.
— Ну, bonne chance, [желаю вам удачи,] — прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем чтобы, как следует,
быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на свет газа и на все
глаза.
— Вы не находите, что в Тушкевиче
есть что-то Louis XV? — сказал он, указывая
глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего у стола.
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и
глаза. Он увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то
есть предостеречь свою жену от ошибки в
глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
Губы его
были строго сжаты, и
глаза не смотрели на нее.
Рябинин
был высокий, худощавый человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и выпуклыми мутными
глазами.
«Знает он или не знает, что я делал предложение? — подумал Левин, глядя на него. — Да, что-то
есть хитрое, дипломатическое в его лице», и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел прямо в
глаза Степана Аркадьича.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он всё знает, всё понимает как должно, и ему приятно
было видеть это по его
глазам.
— A, да! — сказал он на то, что Вронский
был у Тверских, и, блеснув своими черными
глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по своей дурной привычке.
— Твой брат
был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл
глаза. — Ты лучше скажи, что
выпить; такая гадость во рту, что…