Неточные совпадения
Кстати, он
был замечательно хорош собою, с прекрасными темными
глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен.
Должно
быть, молодой человек взглянул на нее каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее
глазах мелькнула вдруг опять прежняя недоверчивость.
— Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы
были, — отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих
глаз от его лица.
Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд
был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта
была совсем не вчерашняя. Но разница
была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она
была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в
глазах.
Но в идущей женщине
было что-то такое странное и с первого же взгляда бросающееся в
глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел
было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он пошел куда
глаза глядят.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена
была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по
глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он
был бледен,
глаза его горели, изнеможение
было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Через несколько минут он поднял
глаза и долго смотрел на чай и на суп. Потом взял хлеб, взял ложку и стал
есть.
Заглянув случайно, одним
глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо
было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…
Та отскочила в испуге, хотела
было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все
глаза.
Старуха взглянула
было на заклад, но тотчас же уставилась
глазами прямо в
глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее
глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо
были сморщены и искажены судорогой.
Он знал, впрочем, что нехорошо разглядывает, что, может
быть,
есть что-нибудь в
глаза бросающееся, чего он не замечает.
Он стоял, смотрел и не верил
глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может
быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с
глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел
было встать, но уже не мог.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее
глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться
будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
Голова его слегка
было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных
глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице.
Иным
было лет за сорок, но
были и лет по семнадцати, почти все с
глазами подбитыми.
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин
был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его
глазах.
Соня
была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми
глазами.
Мармеладов
был в последней агонии; он не отводил своих
глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей сказать; он
было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
— Умер, — отвечал Раскольников. —
Был доктор,
был священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в
глаза.
— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может
быть, и не в силах
был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные
глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
— Ах, эта болезнь! Что-то
будет, что-то
будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в
глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало
быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Волосы у нее
были темно-русые, немного светлей, чем у брата;
глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые.
Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около
глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо
было прекрасно.
— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, — сказала Дуня, ласкаясь к ней, — он еще должен
быть счастлив, что вас видит, а вы так себя мучаете, — прибавила она, сверкнув
глазами.
Ее даже нельзя
было назвать и хорошенькою, но зато голубые
глаза ее
были такие ясные, и когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней.
— Вы нам все вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена
была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание.
Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.
— Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит,
глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало
быть, ему дорога!
Глаза его
были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые.
Оно
было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение
глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами.
Взгляд этих
глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно
было от нее ожидать.
Это уже
было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими
глазами. Тотчас же и опомнился.
— Я согласен, что, может
быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои
глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и на мои
глаза эти две ничтожные вещицы могут
быть вовсе не дрянь.
— Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся
было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в
глаза: но не смог утерпеть и вдруг прибавил: — Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много
было закладчиков… так что вам трудно
было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…
Он поднял
глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он
был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.
Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем;
глаза его
были закрыты. Так пролежал он с полчаса.
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми
глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и
есть!»
Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан,
глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать
была.
—
Будем следить! Я его выслежу! — энергически крикнул Разумихин. —
Глаз не спущу! Мне Родя позволил. Он мне сам сказал давеча: «Береги сестру». А вы позволите, Авдотья Романовна?
Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо, и даже слезы выступили на
глазах… Ей
было и тошно, и стыдно, и сладко… Раскольников быстро отвернулся и сел на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.
— Я поздно… Одиннадцать часов
есть? — спросил он, все еще не подымая на нее
глаз.
Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в
глазах выразилась мука. Видно
было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец, подошел к ней,
глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его
был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
— Что ж бы я без бога-то
была? — быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими
глазами, и крепко стиснула рукой его руку.
— Я о деле пришел говорить, — громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча подняла на него
глаза. Взгляд его
был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.
Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или… или просто он ничего тоже не знает и сам, своими
глазами, ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало
быть, все это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки
было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его.