Неточные совпадения
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она
кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может
быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Увидав, что женщина, стоявшая в дверях, двинулась
было итти, он
крикнул ей: «Постой, я сказал».
Первое лицо, встретившее Анну дома,
был сын. Он выскочил к ней по лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом
кричал: «Мама, мама!» Добежав до нее, он повис ей на шее.
— Не может
быть! —
закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. — Не может
быть! —
закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он всё так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
— Ах, с Бузулуковым
была история — прелесть! —
закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты слушай.
— Неужели промах? —
крикнул Степан Аркадьич, которому из-за дыму не видно
было.
— Мне обедать еще рано, а
выпить надо. Я приду сейчас. Ей, вина! —
крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом. — Нет, не надо, — тотчас же опять
крикнул он. — Ты домой, так я с тобой пойду.
— Вот мои спасители! —
закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. — Вот Яшвин велит
пить, чтоб освежиться.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз высовывалась чья-нибудь лошадь, и нужно
было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сестрин, начинал уже сердиться, когда наконец в четвертый раз
крикнул: «пошел!» — и ездоки тронулись.
― Нет! ―
закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и
есть хлеб мужа!
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто
будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! —
кричал он. — Тут
есть другой закон!
— Не говори, не говори, не говори!—
закричал Левин, схватив его обеими руками за воротник его шубы и запахивая его. «Она славная девушка»
были такие простые, низменные слова, столь несоответственные его чувству.
— Да, это всё может
быть верно и остроумно… Лежать, Крак! —
крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное поле, на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел
было соскочить, но потом раздумал и повелительно
крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который
был на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.
Тут вдруг заговорило несколько голосов, и высокий дворянин с перстнем, всё более и более озлобляясь,
кричал громче и громче. Но нельзя
было разобрать, что он говорил.
― Левин, сюда! ―
крикнул несколько дальше добродушный голос. Это
был Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них
были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил добродушного кутилу Туровцына, ― с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, ― но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына
был ему особенно приятен.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь всё погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда неслыханный им визг, рев, и он знал, что это
кричало то, что
было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
«Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб избавиться; стало
быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они
кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
Она знала, что он
кричит, еще прежде, чем она подошла к детской. И действительно, он
кричал. Она услышала его голос и прибавила шагу. Но чем скорее она шла, тем громче он
кричал. Голос
был хороший, здоровый, только голодный и нетерпеливый.