Неточные совпадения
«Там видно будет»,
сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый
друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться»,
сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил
другую дверь в спальню жены.
Ему бы смешно показалось, если б ему
сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого
другого.
— Ах да, позвольте вас познакомить, —
сказал он. — Мои товарищи: Филипп Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, — и обратившись к Левину: — земский деятель, новый, земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой пять пудов, скотовод и охотник и мой
друг, Константин Дмитрич Левин, брат Сергея Иваныча Кознышева.
— Ну, коротко
сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с
другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Может быть, и да, —
сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня
друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я
скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения,
другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Нет, ты постой, постой, —
сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие:
другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
«Боже мой, неужели это я сама должна
сказать ему? — подумала она. — Ну что я
скажу ему? Неужели я
скажу ему, что я его не люблю? Это будет неправда. Что ж я
скажу ему?
Скажу, что люблю
другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали
друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что любит.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу
другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе
сказать, как жаль тебя!
— А, ты так? —
сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой
друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— О чем вы говорили? —
сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза с одного на
другого. — О чем?
— Отчего? Мне — кончено! Я свою жизнь испортил. Это я
сказал и
скажу, что, если бы мне дали тогда мою часть, когда мне она нужна была, вся жизнь моя была бы
другая.
— Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я
скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни
другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— В кого же дурной быть? А Семен рядчик на
другой день вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, —
сказал приказчик. — Я вам прежде докладывал про машину.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на
другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, —
сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил.
— Еще бы! —
сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку баронессы. — Как же! старый
друг.
— К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил
другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
— Какую ж вы можете иметь надежду? —
сказала Бетси, оскорбившись за своего
друга — entendons nous… [поймем
друг друга…]—Но в глазах ее бегали огоньки, говорившие, что она очень хорошо, и точно так же как и он, понимает, какую он мог иметь, надежду.
— Нисколько. У меня нет
другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого никогда
сказать.
— Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем добрыми
друзьями, —
сказала она словами; но совсем
другое говорил ее взгляд.
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том, что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно разговаривала; но он заметил, что
другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он решил, что нужно
сказать об этом жене.
— Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и
другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, —
сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством
сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для
других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может быть затруднений.
— Человек, хересу! —
сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на
другую сторону, продолжал читать.
— Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? —
сказал другой.
— Я прошу тебя, я умоляю тебя, — вдруг совсем
другим, искренним и нежным тоном
сказала она, взяв его зa руку, — никогда не говори со мной об этом!
— Подайте чаю да
скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня не были; посмотрите, как на балконе у меня хорошо, — говорила она, обращаясь то к тому, то к
другому.
— Да, —
сказал он, — нынче доктор был у меня и отнял час времени. Я чувствую, что кто-нибудь из
друзей моих прислал его: так драгоценно мое здоровье…
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, —
сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и
другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
— Нет, я не поеду в
другой раз; это меня слишком волнует, —
сказала княгиня Бетси. — Не правда ли, Анна?
— Волнует, но нельзя оторваться, —
сказала другая дама. — Если б я была Римлянка, я бы не пропустила ни одного цирка.
«Да вот и эта дама и
другие тоже очень взволнованы; это очень натурально»,
сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом
сказать ей это. Но ему очень трудно было не
сказать более, а
сказать только это. Он открыл рот, чтобы
сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно
сказал совершенно
другое.
— Мама, можно мне заговорить с нею? —
сказала Кити, следившая за своим незнакомым
другом и заметившая, что она подходит к ключу, и что они могут сойтись у него.
— Ну,
другое, — поспешно
сказала она, перевертывая листы и тотчас же поняв, что с этою пиесой было соединено что-то.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на
другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже был роман? —
сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Разумеется, я вас знаю, очень знаю, —
сказал ей князь с улыбкой, по которой Кити с радостью узнала, что
друг ее понравился отцу. — Куда же вы так торопитесь?
— Ни то, ни
другое, ни третье. Я пробовал и вижу, что ничего не могу сделать, —
сказал Левин.
— Самолюбия, —
сказал Левин, задетый за живое словами брата, — я не понимаю. Когда бы в университете мне
сказали, что
другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и, главное, в том, что все эти дела важны очень.
— И то и
другое, —
сказал он решительно. — Я не вижу, чтобы можно было…
— Впрочем, — нахмурившись
сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного на
другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было знать, на что отвечать, — впрочем, не в том дело. Позволь. Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел
сказать, было не понято его братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел
сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно
другом, личном своем деле.
— Пяткой больше налягай, —
сказал другой.
— Ах, гордость и гордость! —
сказала Дарья Александровна, как будто презирая его зa низость этого чувства в сравнении с тем,
другим чувством, которое знают одни женщины.
Когда она проснулась на
другое утро, первое, что представилось ей, были слова, которые она
сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные грубые слова, и не могла представить себе того, что из этого выйдет.
Для чего она
сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она
сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно
сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим
другим, она не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— Алексей сделал нам ложный прыжок, —
сказала она по-французски, — он пишет, что не может быть, — прибавила она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и не могло приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь
другое значение как игрока в крокет.
— Как бы я желала знать
других так, как я себя знаю, —
сказала Анна серьезно и задумчиво. — Хуже ли я
других, или лучше? Я думаю, хуже.