Неточные совпадения
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай
делают,
как им, вам то есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
Она только что пыталась
сделать то, что пыталась
сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь,
как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей
сделал.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире
сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того
как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Она, видимо, опоминалась несколько секунд,
как бы не зная, где она и что ей
делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее,
как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели
сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям,
какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не
делал ошибок.
— Нет, вы уж так
сделайте,
как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив,
как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: — Так и
сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
— Не понимаю, что вы
делаете, — сказал Левин, пожимая плечами. —
Как ты можешь это серьезно
делать?
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда
как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия,
как Облонский; он же (он знал очень хорошо,
каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что
делают никуда негодившиеся люди.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем,
делай как хочешь.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того
как брат Николай стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он
сделал…
— Вы всё, кажется,
делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне так хочется посмотреть,
как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки,
как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я
сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же,
как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии
делать свое дело, а мы с тобой стараемся
как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну
как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты
делаешь всегда то, что никто не
делает.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно,
как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж
делать, ты мне скажи, что
делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться,
как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену,
как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе
делать?
Как поступить? Тут страшная драма.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная,
как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то
как будто ждал, высматривал,
как будто боялся, не велика ли будет честь, если он
сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Старый князь,
как и все отцы, был особенно щепетилен насчет чести и чистоты своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к дочерям, и особенно к Кити, которая была его любимица, и на каждом шагу
делал сцены княгине зa то, что она компрометирует дочь.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не
сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо,
как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
И она стала говорить с Кити.
Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было
сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
— Да, вот вам кажется! А
как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом деле заберет в голову…
— Но, Долли, что же
делать, что же
делать?
Как лучше поступить в этом ужасном положении? — вот о чем надо подумать.
— Я одно скажу, — начала Анна, — я его сестра, я знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она
сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь,
как он мог
сделать то, что
сделал.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей,
как Стива,
как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди
делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Знаю,
как ты всё
сделаешь, — отвечала Долли, — скажешь Матвею
сделать то, чего нельзя
сделать, а сам уедешь, а он всё перепутает, — и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это.
Он покраснел и поспешно пригласил вальсировать, но только что он обнял ее тонкую талию и
сделал первый шаг,
как вдруг музыка остановилась.
Она
как будто
делала усилие над собой, чтобы не выказывать этих признаков радости, но они сами собой выступали на ее лице.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и
сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей,
как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
Он был совсем не такой,
каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что
делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты
делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю,
сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах,
какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
— Помни, Анна: что ты для меня
сделала, я никогда не забуду. И помни, что я любила и всегда буду любить тебя,
как лучшего друга!
Читала ли она,
как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том,
как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том,
как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это
делать самой.
Она вспомнила,
как она рассказала почти признание, которое ей
сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и
как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне
делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и
сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину.
Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Он находил это естественным, потому что
делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал,
как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
— Определить,
как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно
сделать, чтобы поддержать питание?
—
Как же решили, едете? Ну, а со мной что хотите
делать?
Она была,
как меньшая, любимица отца, и ей казалось, что любовь его к ней
делала его проницательным.
Еще
как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское дело, и приготовилась
сделать его.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей
делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят за ней?
Как всегда держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она
сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку, улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского.
— Если вы любите меня,
как вы говорите, — прошептала она, — то
сделайте, чтоб я была спокойна.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет,
как он это
делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу,
как обыкновенно
делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову,
как бы отгоняя что-то.
Наконец,
как бы
сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз,
как являлась ей мысль о том, что она
сделала, и что с ней будет, и что она должна
сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
— Пятеро компот
делают — (это значило компост). Четверо овес пересыпают;
как бы не тронулся, Константин Дмитрич.
Левин очень хорошо знал, что «
как бы не тронулся» значило, что семянной английский овес уже испортили, — опять не
сделали того, что он приказывал.