Неточные совпадения
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, —
сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три
дня не раз говорила себе.
— А плут порядочный должен быть этот Фомин, —
сказал Гриневич об одном из лиц, участвовавших в
деле, которое они разбирали.
— Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, —
сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив, как он понимает
дело, отодвинул бумаги и
сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
Левин хотел
сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных
делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Не неспособен, —
сказал Сергей Иванович, — ты не так смотришь на
дело.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то
дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему
сказали, что он может застать Кити.
— Ты постой, постой, —
сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе
сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Приеду когда-нибудь, —
сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и мое
дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне
скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, —
сказал он. — Я приехал на несколько
дней.
— Да? — тихо
сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих
делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
— Успокой руки, Гриша, —
сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей
дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что
сказать и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это начало нового
дела, к которому мы приступаем.
Дело это есть производительная артель….
— В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой
день вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, —
сказал приказчик. — Я вам прежде докладывал про машину.
— Ты приехала сюда и сделала доброе
дело, —
сказала Долли, внимательно высматривая ее.
— Впрочем, Анна, по правде тебе
сказать, я не очень желаю для Кити этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в тебя в один
день.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, —
сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом
деле так говорил.
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, —
сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за
дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
«Ведь всё это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» —
сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом
деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята
делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением
сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный
день, проснись и
скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
— Нет, как хотите, —
сказал полковой командир Вронскому, пригласив его к себе, — Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит
дела, он пойдет дальше.
— Скверная история, но уморительная. Не может же Кедров драться с этим господином! Так ужасно горячился? — смеясь переспросил он. — А какова нынче Клер? Чудо! —
сказал он про новую французскую актрису. — Сколько ни смотри, каждый
день новая. Только одни французы могут это.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое
дело, это
дело ее совести и подлежит религии»,
сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
«Итак, —
сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть
дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Он помнил, как он пред отъездом в Москву
сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о
деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
— Ну что, твои
дела как? —
сказал Левин, подумав о том, как нехорошо с его стороны думать только о себе.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо
сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как
дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, —
сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, —
сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
— Да кончено у вас
дело или нет? Если кончено, нечего торговаться, а если не кончено, —
сказал Левин, — я покупаю лес.
— С препятствиями всё
дело в езде и в pluck, —
сказал Англичанин.
— Первое
дело быть спокойным пред ездой, —
сказал он, — не будьте не в духе и ничем не расстраивайтесь.
— Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть минуту спокоен, зная, что у вас есть горе, которого я не
разделяю?
Скажите ради Бога! — умоляюще повторил он.
— Знает ли он или нет, —
сказал Вронский своим обычным твердым и спокойным тоном, — знает ли он или нет, нам до этого
дела нет. Мы не можем… вы не можете так оставаться, особенно теперь.
— Положим, княгиня, что это не поверхностное, —
сказал он, — но внутреннее. Но не в том
дело — и он опять обратился к генералу, с которым говорил серьезно, — не забудьте, что скачут военные, которые избрали эту деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали. Это прямо входит в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализованный спорт есть признак развития.
— Какое вы доброе
дело сделали вчера нашему жалкому соотечественнику! —
сказала княгиня.
— Так что ж? Я не понимаю.
Дело в том, любите ли вы его теперь или нет, —
сказала Варенька, называя всё по имени.
«Да, — вспоминала она, что-то было ненатуральное в Анне Павловне и совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего
дня с досадой
сказала: «Вот, всё дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя ослабел ужасно».
— Как по
делом? Я не понимаю, —
сказала она.
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он знал, что без него возят навоз на неразлешенное поле и навалят Бог знает как, если не посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и потом
скажут, что плуги выдумка пустая и то ли
дело соха Андревна, и т. п.
Он осмотрел руку,
сказал, что она не вывихнута, наложил компрессы и, оставшись обедать, видимо, наслаждался беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым и рассказывал ему, чтобы выказать свой просвещенный взгляд на вещи, все уездные сплетни, жалуясь на дурное положение земского
дела.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь
дело с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! —
сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
— А знаешь, я о тебе думал, —
сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского
дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Самолюбия, —
сказал Левин, задетый за живое словами брата, — я не понимаю. Когда бы в университете мне
сказали, что другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих
дел и, главное, в том, что все эти
дела важны очень.
— Впрочем, — нахмурившись
сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было знать, на что отвечать, — впрочем, не в том
дело. Позволь. Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?
— Если ты признаешь это благом, —
сказал Сергей Иванович, — то ты, как честный человек, не можешь не любить и не сочувствовать такому
делу и потому не желать работать для него.
— Но я еще не признаю этого
дела хорошим, — покраснев
сказал Константин Левин.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел
сказать, было не понято его братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел
сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем
деле.
— Я очень люблю эту работу, —
сказал Сергей Иванович. — Я ужасно люблю. Я сам косил иногда с мужиками и завтра хочу целый
день косить.
Она
сказала: «не господское
дело».
— О, нет! —
сказала Долли. — Первое время было неудобно, а теперь всё прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, —
сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший жених барышне, и желала, чтобы
дело сладилось.
Ему было радостно думать, что и в столь важном жизненном
деле никто не в состоянии будет
сказать, что он не поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал высоко среди общего охлаждения и равнодушия.