Неточные совпадения
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и
хорошая наша черта — способность
видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего
хорошего, что есть в нем, и
видеть в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце одного
хорошего.
— Я о ней ничего, кроме самого
хорошего, не знаю, и в отношении к себе я
видела от нее только ласку и дружбу».
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра
увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь,
хорошая и привычная, по старому».
— Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, — сказал он. — Всё
лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь
вижу, как ты мучаешься всем, и светом, и сыном, и мужем.
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы
лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от мужиков и как можно
лучше сработать. Он слышал только лязг кос и
видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Радости эти были так мелки, что они незаметны были, как золото в песке, и в дурные минуты она
видела одни горести, один песок; но были и
хорошие минуты, когда она
видела одни радости, одно золото.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он
видит ее во всей ее славе. Никто
лучше Левина не мог понять ее величия.
Он сказал это, но теперь, обдумывая, он
видел ясно, что
лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем, говоря это себе, боялся — не дурно ли это?
Он знал, что, когда наступит время и когда он
увидит пред собой лицо противника, тщетно старающееся придать себе равнодушное выражение, речь его выльется сама собой
лучше, чем он мог теперь приготовиться.
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только
вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота
хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает, что ему выгодно, что невыгодно.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего не хотел слышать, говорил, что гораздо
лучше разъехаться, и Константин
видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже
лучше. Он приедет, ему больно будет
видеть ее. Отдайте ее.
Если она пожелает вас
видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам
лучше удалиться.
Он забыл всё то, что он думал о своей картине прежде, в те три года, когда он писал ее; он забыл все те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он
видел картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не
видел в ней ничего
хорошего.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька
видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке
лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь
видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей.
Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
— Нет, ты мне всё-таки скажи… Ты
видишь мою жизнь. Но ты не забудь, что ты нас
видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и
лучше этого я ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это будет… Я по всему
вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
Но Левин забыл это, и ему было тяжело
видеть этих уважаемых им,
хороших людей в таком неприятном, злом возбуждении.
— Vous m’excuserez, mais vous voyez… Revenez vers dix heures, encore mieux demain. [Извините меня, но вы
видите… Приходите к десяти часам, еще
лучше — завтра.]
— Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги и бумаги от maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова,
лучше? — сказал он спокойно, не желая
видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее лица.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо,
видел, что оно спорится гораздо
лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему
видеть, что̀ должно и что̀ не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков
лучше и который хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу Славян? Но всё это были мысли, которые ничего не могли решить. Одно несомненно можно было
видеть — это то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея Ивановича, и потому спорить было дурно; и Левин замолчал и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя
лучше итти домой.