Неточные совпадения
Степан Аркадьич
был человек правдивый
в отношении к себе самому.
Он не мог теперь раскаиваться
в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый
человек, не
был влюблен
в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
Он родился
в среде тех
людей, которые
были и стали сильными мира сего.
Одна треть государственных
людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его
в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ
в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но
в нем,
в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица,
было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на
людей, встречавшихся с ним.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых,
в чрезвычайной снисходительности к
людям, основанной
в нем на сознании своих недостатков; во-вторых,
в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал
в газетах, но той, что у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем
людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное —
в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые
люди, — слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно
было видеть это умное, мужественное лицо
в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— Может
быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий
человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя
в глаза Облонскому.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся
люди.
Речь шла о модном вопросе:
есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями
в деятельности
человека и где она?
Брат Николай
был родной и старший брат Константина Левина и одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший
человек, промотавший бо̀льшую долю своего состояния, вращавшийся
в самом странном и дурном обществе и поссорившийся с братьями.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что
есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим
человеком, не похожим на того, каким он
был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди
в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы
в деревне стараемся привести свои руки
в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут
люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют
в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
Ведь молодым
людям в брак вступать, а не родителям; стало-быть, и надо оставить молодых
людей устраиваться, как они знают».
И сколько бы ни внушали княгине, что
в наше время молодые
люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому, что
в какое бы то ни
было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он
был в высшей степени светский и спокойный
человек; как будто фальшь какая-то
была, — не
в нем, он
был очень прост и мил, — но
в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только
в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она
будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить
человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен
в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся
в свете отношение, что два
человека, оставаясь по внешности
в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже
быть оскорблены один другим.
«Это должен
быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться
в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого
человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за
человек?
Есть люди, которые, встречая своего счастливого
в чем бы то ни
было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что
есть в нем, и видеть
в нем одно дурное;
есть люди, которые, напротив, более всего желают найти
в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут
в нем со щемящею болью
в сердце одного хорошего.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются
в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Ничего не
было ни необыкновенного, ни странного
в том, что
человек заехал к приятелю
в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не знал того, что она вчера отказала
человеку, которого она, может
быть, любила, и отказала потому, что верила
в другого.
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе своей,
в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не
был более неправ, чем те
люди, которые презирали его. Он не
был виноват
в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел
быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том,
в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой,
в круглой шляпе, с немного-выдающеюся спиной, он поверил
в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы
человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий
в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и
выпила и взмутила воду.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные
люди, которые веруют
в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо
быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Но
был другой сорт
людей, настоящих, к которому они все принадлежали,
в котором надо
быть главное элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я
была влюблена
в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
Он знал очень хорошо, что
в глазах Бетси и всех светских
людей он не рисковал
быть сметным.
Он знал очень хорошо, что
в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может
быть смешна; но роль
человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее
в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может
быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Вы не находите, что
в Тушкевиче
есть что-то Louis XV? — сказал он, указывая глазами на красивого белокурого молодого
человека, стоявшего у стола.
— Да что же? У Гримма
есть басня:
человек без тени,
человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять,
в чем наказанье. Но женщине должно
быть неприятно без тени.
Вронский
был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят
в комнату к
людям, от которых только что вышли.
— Друзьями мы не
будем, вы это сами знаете. А
будем ли мы счастливейшими или несчастнейшими из
людей, — это
в вашей власти.
Были в его прошедшем, как у всякого
человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна
была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого Бог знает с кем не
была в связи…
Но, несмотря на то, что его любовь
была известна всему городу — все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых
людей завидовали ему именно
в том, что
было самое тяжелое
в его любви, —
в высоком положении Каренина и потому
в выставленности этой связи для света.
Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее называют справедливою, радовались тому, что̀ они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят
в нее, когда придет время. Большинство пожилых
людей и
люди высокопоставленные
были недовольны этим готовящимся общественным скандалом.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала
была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому
человеку, как связь
в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне,
была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Яшвин, игрок, кутила и не только
человек без всяких правил, но с безнравственными правилами, — Яшвин
был в полку лучший приятель Вронского.
Это не
человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и
в вину ставя ему всё, что только могла она найти
в нем нехорошего, не прощая ему ничего зa ту страшную вину, которою она
была пред ним виновата.
Александр Вронский, несмотря на разгульную,
в особенности пьяную жизнь, по которой он
был известен,
был вполне придворный
человек.
Он, этот умный и тонкий
в служебных делах
человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик,
в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой
человек!» обращался он к нему.
Сережа, и прежде робкий
в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым
человеком и как ему зашла
в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему
было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже
было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— Опасность
в скачках военных, кавалерийских,
есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать
в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала
в себе эту силу и животных и
людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
Скачки
были несчастливы, и из семнадцати
человек попадало и разбилось больше половины. К концу скачек все
были в волнении, которое еще более увеличилось тем, что Государь
был недоволен.
Несмотря на испытываемое им чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь шла с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно
было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти чувство
человека неодетого
в обществе.
Для Константина народ
был только главный участник
в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним
в общем деле, иногда приходивший
в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих
людей, очень часто, когда
в общем деле требовались другие качества, приходил
в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Но
в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило
в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.