Неточные совпадения
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова
о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
И, вспомнив
о том, что он забыл поклониться товарищам Облонского,
только когда он
был уже в дверях, Левин вышел из кабинета.
—
О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает
только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и
пили вино, которое должно
было бы еще более сблизить их, но что каждый думает
только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
— Когда найдено
было электричество, — быстро перебил Левин, — то
было только открыто явление, и неизвестно
было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали
о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это
есть сила неизвестная.
Как
только старый князь отвернулся от него, Левин незаметно вышел, и последнее впечатление, вынесенное им с этого вечера,
было улыбающееся, счастливое лицо Кити, отвечавшей Вронскому на его вопрос
о бале.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена
была говорить ему
о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как
только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать
о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она
только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Во время кадрили ничего значительного не
было сказано, шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то
о будущем общественном театре, и
только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил
о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Левин же
был твердо убежден, что если она подгорела, то потому
только, что не
были приняты те меры,
о которых он сотни раз приказывал.
Любовь к женщине он не
только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия
о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Вронский
был везде, где
только мог встречать Анну, и говорил ей, когда мог,
о своей любви.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось
только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не
было, так что она и к нему обращала свою мольбу
о прощении.
Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь eго
была чрезвычайно наполнена, и
только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать
о физике, теории хозяйства и в особенности
о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Когда он
был тут, ни Вронский, ни Анна не
только не позволяли себе говорить
о чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял.
Когда она думала
о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась
только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно
было забыть про страшный вопрос, что
будет с сыном.
—
Есть дела, которые подлежат обсуждению
только тех, кто прямо в них заинтересован, и то дело,
о котором ты так заботишься, такое…
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не
только не думал
о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно
было слишком ужасно, слишком неестественно.
Он
только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет
о состоянии дел, которые
были не совсем хороши, так как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов
было прожито больше, и
был дефицит.
Вместе с путешественником
было доложено
о приезде губернского предводителя, явившегося и Петербург и с которым нужно
было переговорить. После его отъезда нужно
было докончить занятия будничные с правителем дел и еще надо
было съездить по серьезному и важному делу к одному значительному лицу. Алексей Александрович
только успел вернуться к пяти часам, времени своего обеда, и, пообедав с правителем дел, пригласил его с собой вместе ехать на дачу и на скачки.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать
о настоящем положении своей жены. Он
только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно
было не сказать более, а сказать
только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала
о своем пении и
была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала
только: нужно ли еще
петь или довольно?
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того,
о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила
только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и
поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
Но зато Варенька, одинокая, без родных, без друзей, с грустным разочарованием, ничего не желавшая, ничего не жалевшая,
была тем самым совершенством,
о котором
только позволяла себе мечтать Кити.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе
о тем, что то, что он хотел сказать,
было не понято его братом. Он не знал
только, почему это
было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая брату, задумался
о совершенно другом, личном своем деле.
— Да и я
о тебе знал, но не
только чрез твою жену, — строгим выражением лица запрещая этот намек, сказал Вронский. — Я очень рад
был твоему успеху, но нисколько не удивлен. Я ждал еще больше.
Но он ясно видел теперь (работа его над книгой
о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен
был быть работник, много помогла ему в этом), — он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вел,
была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне,
было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой же стороне — естественный порядок вещей.
В обоих случаях самые условия определены; но у нас теперь, когда всё это переворотилось и
только укладывается, вопрос
о том, как уложатся эти условия,
есть только один важный вопрос в России», думал Левин.
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль
о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не
было.
Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это
было ему интересно.
— Это
было рано-рано утром. Вы, верно,
только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро
было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и
о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать,
о чем вы тогда думали.
О важном?
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль
о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда
будешь счастлив, потому что счастье бывает
только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание
о том, что, когда он жил у хороших господ, он всегда
был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
есть ли у него в душе это чувство сожаления
о своей свободе,
о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие
только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то
есть никакой свободы, — вот это счастье!»
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня
только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и,
только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли
о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским,
был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Чарская отвечала ему
только улыбкой. Она смотрела на Кити, думая
о том, как и когда она
будет стоять с графом Синявиным в положении Кити и как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему
только что полученную утром русскую газету и указывая на статью
о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину,
о которой давно ходили слухи и которая вперед
была куплена. В статье
были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник
был лишен всякого поощрения и помощи.
Несмотря на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия
о семейной жизни, он, как и все мужчины, представлял себе невольно семейную жизнь
только как наслаждение любви, которой ничто не должно
было препятствовать и от которой не должны
были отвлекать мелкие заботы.
«И в такую для меня важную минуту она думает
только о том, что ей
будет скучно одной», подумал Левин. И эта отговорка в деле таком важном рассердила его.
Размышления его
были самые сложные и разнообразные. Он соображал
о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке
будет гораздо добрее, и как он сам, когда
будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея.
Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так
было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь
был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос
о том,
будут ли они приняты в общество, еще не решен.
Писать и входить в сношения с мужем ей
было мучительно и подумать: она могла
быть спокойна,
только когда не думала
о муже.
И Варенька, и та ему
была противна тем, как она с своим видом sainte nitouche [святоши] знакомилась с этим господином, тогда как
только и думала
о том, как бы ей выйти замуж.
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово
о том, что он действует справедливо
только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели
только отрицательно можно
быть справедливым?» спрашивал он себя.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление
о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого
будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и
будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло;
только слышно
было ржание лошадей и каркание бекаса.
Самые разнообразные предположения того,
о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна
буду отказать ему; или
о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не
о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может
быть,
о Кити,
о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё
только неприятное, но не угадала того,
о чем он хотел говорить с ней.
Разговор между обедавшими, за исключением погруженных в мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал, где скользя, где цепляясь и задевая кого-нибудь за живое. Один раз Дарья Александровна
была задета за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом уже вспомнила, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский заговорил
о Левине, рассказывая его странные суждения
о том, что машины
только вредны в русском хозяйстве.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых
было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и
только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это
было то самое,
о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это
было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна
была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее
о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала
только...
Прения
о Флерове дали новой партии не
только один шар Флерова, но еще и выигрыш времени, так что могли
быть привезены три дворянина, кознями старой партии лишенные возможности участвовать в выборах. Двух дворян, имевших слабость к вину,
напоили пьяными клевреты Снеткова, а у третьего увезли мундирную одежду.
Дарья же Александровна, получив депешу,
только вздохнула
о рубле за телеграмму и поняла, что дело
было в конце обеда.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут
только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить
о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже
было разрушено.