Неточные совпадения
—
Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он,
как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент,
а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками;
а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
—
Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо,
как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть,
как у двенадцатилетней девочки, —
а придешь и ты к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера….
Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо.
Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать.
А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
—
Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу,
а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
—
Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй,
а всё не чужие.
Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
— Но ей всё нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг.
Ну, тебе карету подаст Кондратий,
а я еду в комитет. Опять буду обедать не один, — продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. — Ты не поверишь,
как я привык…
—
Как же решили, едете?
Ну,
а со мной что хотите делать?
—
Ну, Агафья Михайловна, — сказал ей Степан Аркадьич, целуя кончики своих пухлых пальцев, —
какой полоток у вас,
какой травничок!…
А что, не пора ли, Костя? — прибавил он.
—
Ну да,
а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром,
как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами,
а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
— Да что же интересного? Все они довольны,
как медные гроши; всех победили.
Ну,
а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил,
а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
—
Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он не хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за вас вышла ссора.
А вы знаете,
как эти больные раздражительны.
— Куда ж торопиться? Посидим.
Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой.
Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде:
а мы пошатаемся, пошатаемся.
—
Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли?
А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин»,
а мне и в голову не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты.
А то я бы зашел.
Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. —
Как не грех не дать знать! — повторил он.
—
А это сестра в белом атласе?
Ну, слушай,
как рявкнет дьякон: «да боится своего мужа».
—
Ну, хорошо,
а я велю подчистить здесь. Здесь грязно и воняет, я думаю. Маша! убери здесь, — с трудом сказал больной. — Да
как уберешь, сама уйди, — прибавил он, вопросительно глядя на брата.
—
Ну,
а захотел бы ты сейчас променяться с Сергей Иванычем? — сказала Кити. — Захотел бы ты делать это общее дело и любить этот заданный урок,
как он, и только?
—
Ну, кто ж направо, кто налево? — спросил Степан Аркадьич. — Направо шире, идите вы вдвоем,
а я налево, — беззаботно
как будто сказал он.
—
Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч,
а наш хозяин мужик,
как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно,
как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
—
Ну,
а как здоровье старухи? надеюсь, что не тиф?
— Отжившее-то отжившее,
а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое,
а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика,
а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. —
Ну,
а ваше хозяйство
как?
―
Ну,
как же!
Ну, князь Чеченский, известный.
Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз,
а швейцар наш… ты знаешь, Василий?
Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «
ну что, Василий, кто да кто приехал?
А шлюпики есть?»
А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
—
Ну,
а ты что делал? — спросила она, глядя ему в глаза, что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему всё рассказать, она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его рассказ о том,
как он провел вечер.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите ли
как: двое садятся на лавку. Это пассажиры.
А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются.
Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
—
А, и вы тут, — сказала она, увидав его. —
Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор
как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь.
Ну, расскажите же мне про нее.
— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё в порядке.] Она поймет.
А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного…
Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности человеческой жизни,] —
как бы извиняясь, обратился он к княгине. —
А Мягкая-то, не Лиза,
а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?
— Все занимается хозяйством. Вот именно в затоне, — сказал Катавасов. —
А нам в городе, кроме Сербской войны, ничего не видно.
Ну,
как мой приятель относится? Верно, что-нибудь не
как люди?
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали,
как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви,
ну они вынули по копейке и дали.
А на что — они сами не знают.
—
Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после того
как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я очень рада.
А то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
—
А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно,
как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб.
А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь…
Ну, иди к ним.
А то после ванны здесь всегда жарко и пар…