Неточные совпадения
Прежде Гоголь в беседе с близкими знакомыми выражал много добродушия и охотно вдавался во все капризы
своего юмора и воображения; теперь он был очень скуп на
слова, и все, что ни говорил, говорил, как человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что «с
словом надобно обращаться честно», или который исполнен сам к себе глубокого почтения.
В тоне его речи отзывалось что-то догматическое, так, как бы он говорил
своим собеседникам: «Слушайте, не пророните ни одного
слова».
Не по любви вышла Елена за Морозова; но она целовала крест быть ему верною и твердо решилась сдержать
свою клятву, не погрешить против господина
своего ни
словом, ни мыслию.
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто входил к нему, был принимаем с радушием. И
свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и
словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он, как
свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в
своей образной и усердно молилась за его здравие.
Прежде бывало, коли кто донес на тебя, тот и очищай сам
свою улику; а теперь какая у него ни будь рознь в
словах, берут тебя и пытают по одной язычной молвке!
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим стал царь проливать кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий царский, бил челом государю на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем
слове. Что ж сделал царь? За обедом
своею рукою вонзил князю нож в сердце!
Многое еще рассказывал Морозов про дела государственные, про нападения крымцев на рязанские земли, расспрашивал Серебряного о литовской войне и горько осуждал Курбского за бегство его к королю. Князь отвечал подробно на все вопросы и наконец рассказал про схватку
свою с опричниками в деревне Медведевке, про ссору с ними в Москве и про встречу с юродивым, не решившись, впрочем, упомянуть о темных
словах последнего.
— Боярин пьян, — сказал Иван Васильевич, — вынести его вон! — Шепот пробежал по собранию, а земские бояре переглянулись и потупили очи в
свои тарелки, не смея вымолвить ни
слова.
(И царь при этих
словах поднял взор
свой кверху с видом глубокой горести.)
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое
слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою
свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя на том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе не миновать огня вечного! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы
свои! Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое
слово!
Он припоминал разные
слова своих приближенных и в
словах этих искал ключа к заговорам. Самые родные не избежали его подозрений.
— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам
своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю за тебя
слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
Когда ночью у садовой ограды она уверяла Серебряного в любви
своей,
слова вырывались у нее невольно; она не торговалась выражениями, и если бы тогда она увидела за собой мужа, то призналась бы ему во всем чистосердечно.
При последних
словах Иоанн покосился на самого сокольничего, который, в
свою очередь, побледнел, ибо знал, что царь ни на кого не косится даром.
Вот уж двадцать лет минуло с той поры, как тоска ко мне прикачнулась, привалилася, а никто ни на Волге, ни на Москве про то не знает; никому я ни
слова не вымолвил; схоронил тоску в душе
своей, да и ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
Перстень покосился на Иоанна. Царь лежал с сомкнутыми глазами; рот его был раскрыт, как у спящего. В то же время, как будто в лад
словам своим, Перстень увидел в окно, что дворцовая церковь и крыши ближних строений осветились дальним заревом.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной
своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более
слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
— Нет, не ранен, — сказал Басманов, принимая эти
слова за насмешку и решившись встретить ее бесстыдством, — нет, не ранен, а только уморился немного, да вот лицо как будто загорело. Как думаешь, князь, — прибавил он, продолжая смотреться в зеркало и поправляя
свои жемчужные серьги, — как думаешь, скоро сойдет загар?
— Добрые молодцы, — сказал Серебряный, — я дал царю
слово, что не буду уходить от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по
своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое
слово, понести царю мою голову. Хотите ль идти со мною?
Иоанн смотрел на Морозова, не говоря ни
слова. Кто умел читать в царском взоре, тот прочел бы в нем теперь скрытую ненависть и удовольствие видеть врага
своего униженным; но поверхностному наблюдателю выражение Иоанна могло показаться благосклонным.
— Лжешь ты, окаянный пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до головы, — каждое твое
слово есть негодная ложь; а я в
своей правде готов крест целовать! Государь! вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою повенчан я по закону христианскому!
— Афоня, — сказал он наконец, — тебе ведомо, что я твердо держусь моего
слова. Я положил, что тот из вас, кто сам собой или чрез бойца
своего не устоит у поля, смерти предан будет. Боец твой не устоял, Афоня!
Никто из опричников не смел или не хотел вымолвить
слова в защиту Вяземского. На всех лицах изображался ужас. Один Малюта в зверских глазах
своих не выказывал ничего, кроме готовности приступить сейчас же к исполнению царских велений, да еще лицо Басманова выражало злобное торжество, хотя он и старался скрыть его под личиною равнодушия.
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние
слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и
свое видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался увидеть
свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно крови, и как заходили в ней зубчатые пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
Но в этот раз увещания мамки не произвели никакого действия. На дворе не было ни грома, ни бури. Солнце великолепно сияло в безоблачном небе, и ярко играли краски и позолота на пестрых теремках и затейливых главах дворца. Иоанн не ответил ни
слова и прошел мимо старухи во внутренние
свои покои.
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь
свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое
слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Одно это сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все обстоятельства
своего прощания с Еленой, повторяя себе каждое ее
слово, находил грустную отраду в мысли, что в самом деле было бы совестно радоваться в теперешнее время и что он не отчуждает себя от братий, но несет вместе с ними
свою долю общего бедствия.
Слова Годунова также пришли ему на память, и он горько усмехнулся, вспомнив, с какою уверенностью Годунов говорил о
своем знании человеческого сердца. «Видно, — подумал он, — не все умеет угадывать Борис Федорыч! Государственное дело и сердце Ивана Васильевича ему ведомы; он знает наперед, что скажет Малюта, что сделает тот или другой опричник; но как чувствуют те, которые не ищут
своих выгод, это для него потемки!»
— Да живет Русская земля! — проговорил он тихо и, поклонившись на все стороны, сел опять на
свое место, не прибавляя ни
слова.
Платя дань веку, вы видели в Грозном проявление божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое
слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит
свои корни в глубоких и темных недрах минувшего.