Неточные совпадения
Обо всем этом говорил Гоголь у А. О. Смирновой, в присутствии гр. А. К. Толстого (известного поэта), который был знаком с
ним издавна, но потом
не видал
его лет шесть или более.
В тоне
его речи отзывалось что-то догматическое, так, как бы
он говорил своим собеседникам: «Слушайте,
не пророните ни одного слова».
Тем
не менее беседа
его была исполнена души и эстетического чувства.
Тем
не менее
он сознается, что при чтении источников книга
не раз выпадала у
него из рук и
он бросал перо в негодовании,
не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на
него без негодования.
Если удалось
ему воскресить наглядно физиономию очерченной
им эпохи,
он не будет сожалеть о своем труде и почтет себя достигшим желанной цели.
Отвергая тонкости посольской науки,
он хотел вести дело начистоту и, к крайней досаде сопровождавших
его дьяков,
не позволял
им никаких изворотов.
Тогда
он не вытерпел: среди полного сейма ударил кулаком по столу и разорвал докончальную грамоту, приготовленную к подписанию.
Так-де чинить неповадно!» Этот горячий поступок разрушил в один миг успех прежних переговоров, и
не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью
его,
не пришло в тот же день от Москвы повеление
не заключать мира, а возобновить войну.
В
его темно-серых глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную, бессознательную и как бы невольную решительность,
не позволявшую
ему ни на миг задуматься в минуту действия.
Но мягко и определительно изогнутый рот выражал честную, ничем
не поколебимую твердость, а улыбка — беспритязательное, почти детское добродушие, так что иной, пожалуй, почел бы
его ограниченным, если бы благородство, дышащее в каждой черте
его,
не ручалось, что
он всегда постигнет сердцем, чего, может быть, и
не сумеет объяснить себе умом.
Твердо держал
он свое крестное целование, и ничто
не пошатнуло бы
его крепкого стоятельства за государя.
Хотя сердце и мысль
его давно просились на родину, но если бы теперь же пришло
ему повеление вернуться на Литву,
не увидя ни Москвы, ни родных,
он без ропота поворотил бы коня и с прежним жаром кинулся бы в новые битвы.
Казалось, с
его праведным царствием настал на Руси новый золотой век, и монахи, перечитывая летописи,
не находили в
них государя, равного Иоанну.
Еще
не доезжая деревни, князь и люди
его услышали веселые песни, а когда подъехали к околице, то увидели, что в деревне праздник.
— Эхва! — сказал
он весело, — вишь, как
они, батюшка, тетка
их подкурятина, справляют Аграфену Купальницу-то! Уж
не поотдохнуть ли нам здесь? Кони-то заморились, да и нам-то, поемши, веселее будет ехать. По сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей!
— Царь указал обижать народ! Ах
они окаянные! Да кто
они такие? Как вы
их, разбойников,
не перевяжете!
Приходит Степан с поля, видит: лежит
его старуха с разбитым виском;
он не вытерпел.
— Дурень! — вскричал князь, —
не смей станичников царскими людьми величать! «Ума
не приложу, — подумал
он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать
их!
Не спущу
им, как бог свят,
не спущу!»
— Гойда! Гойда! — кричал
он, — колите скот, рубите мужиков, ловите девок, жгите деревню! За мной, ребята! Никого
не жалеть!
Но князя уже
не было между
ними.
— Где ж боярин? — спросил пожилой мужик, оглядываясь на все стороны. — И след простыл! И людей
его не видать! Ускакали, видно, сердечные! Ох, беда неминучая, ох, смерть нам настала!
— Ага! Развязал язык, старый хрыч! Да поздно, брат, в другой раз
не шути! На березу
его!
Не дав
ему опомниться,
он спрыгнул с коня, придавил
ему грудь коленом и стиснул горло.
— Скрутите и этого! — сказал боярин, и, глядя на зверское, но бесстрашное лицо
его,
он не мог удержаться от удивления. «Нечего сказать, молодец! — подумал князь. — Жаль, что разбойник!»
— Смотри, батюшка, — сказал
он, показывая пук тонких и крепких веревок с петлями на конце, — вишь,
они какие осилы возят с собою! Видно,
не впервой
им душегубствовать, тетка
их подкурятина!
—
Не мы, боярин, а разбойники прикрутили
их к седлам. Мы нашли
их за огородами, и стража к
ним была приставлена.
— Что, у тебя глаза лопнули, что ли? — отвечал один из
них. — Аль
не видишь, кто мы? Известно кто! Царские люди, опричники!
— Да ты, видно, с неба свалился, — сказал с усмешкой черный детина, — что никогда опричников
не видал? И подлинно с неба свалился! Черт
его знает, откуда выскочил, провалиться бы тебе сквозь землю!
— Слушай, молодец, — сказал
он, — твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же
не скажешь мне, кто ты таков, как бог свят, велю тебя повесить!
Князь простил бы опричнику
его дерзкие речи. Бесстрашие этого человека в виду смерти
ему нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал на царя, и этого
не мог снести Никита Романович.
Он дал знак ратникам. Привыкшие слушаться боярина и сами раздраженные дерзостью разбойников,
они накинули
им петли на шеи и готовились исполнить над
ними казнь, незадолго перед тем угрожавшую бедному мужику.
— Да, боярин, кабы
не ты, то висеть бы мне вместо
их! А все-таки послушай мово слова, отпусти
их; жалеть
не будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин,
не то, что прежде,
не те времена! Кабы всех
их перевешать, я бы
не прочь, зачем бы
не повесить! А то и без этих довольно
их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк,
не воротится на Москву,
они не на кого другого, а прямо на тебя покажут!
Князя, вероятно,
не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев
его успел простыть.
Он рассудил, что скорая расправа с злодеями немного принесет пользы, тогда как, предав
их правосудию,
он, может быть, откроет всю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста,
он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных и объявил, что поедет далее с одним Михеичем.
— Батюшка боярин, — сказал
он, —
оно тово, может быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты
их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и тебя, батюшка,
не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить
им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то
не душегубствовали, тетка
их подкурятина!
— Боярин, — сказал
он, — уж коли ты хочешь ехать с одним только стремянным, то дозволь хоть мне с товарищем к тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе будет веселее; к тому ж
не ровен час, коли придется опять работать руками, так восемь рук больше четырех вымолотят.
У князя
не было причин подозревать своих новых товарищей.
Он позволил
им ехать с собою, и, после краткого отдыха, все четверо пустились в путь.
— Боярин, — сказал
он, — хорошо ли мы сделали, что взяли с собой этих молодцов?
Они что-то больно увертливы, никак от
них толку
не добьешься. Да и народ-то плечистый,
не хуже Хомяка. Уж
не лихие ли люди?
— А провал
их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз
не выклюет; а я слышал, как
они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, ни слова
не понять, а, кажись, было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и зверь
не вредит!
Он вспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять лет назад, и в воображении очутился опять в той церкви, где перед отъездом слушал молебен и где сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы,
его поразил нежный и звучный голос, которого
не заглушил ни стук мечей, ни гром литовских пищалей.
«Прости, князь, говорил
ему украдкою этот голос, я буду за тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова
их не соответствовали размышлениям боярина.
— Ах ты, мой кормилец! — сказал
он Перстню, —
не ждал я тебя сегодня, да еще с проезжими! Что бы тебе с
ними уж до Москвы доехать? А у меня, родимый, нет ни овса, ни сена, ни ужина!
— Спроси у ветра, — отвечал Перстень, — откуда
он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, — продолжал
он, усмехаясь, — мы
его княжеской милости
не годимся. А если б мы за чем другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику;
он тебе скажет, как отыскать Ванюху Перстня!
— Боярин, — сказал Перстень, удаляясь, — послушай меня,
не хвались на Москве, что хотел повесить слугу Малюты Скуратова и потом отодрал
его как сидорову козу!
— Вишь, что наладил, — проворчал опять Михеич, — отпусти разбойника,
не вешай разбойника, да и
не хвались, что хотел повесить! Затвердила сорока Якова, видно с одного поля ягода!
Не беспокойся, брат, — прибавил
он громко, — наш князь никого
не боится; наплевать
ему на твово Скурлатова;
он одному царю ответ держит!
— Как что, что мельник? — сказал с жаром Михеич. — Да разве ты
не знаешь, князь, что нет мельника, которому бы нечистый
не приходился сродни? Али ты думаешь,
он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два! Тетка
его подкурятина!
Казалось, новый приезжий
не привык дожидаться, ибо,
не слыша ответа,
он закричал еще громче...
— Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал князем. — Разве ты
не знал, что я буду сегодня! Как смел ты принимать проезжих! Вон
их отсюда!
— Батюшка,
не кричи, бога ради
не кричи, всё испортишь! Я тебе говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я
не властен. Да
они же нам и
не мешают;
они спят теперь, коли ты, родимый,
не разбудил
их!
Сам хуже
их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а
не залил кровью тоски моей!
Не помешался Афанасий Иванович; крепка голова, крепко тело
его!
— Меня уж и так боятся, — сказал
он, —
не надо мне плакуна твоего. Называй другие травы.