Неточные совпадения
Единственною светлою стороной Малюты казалась горячая любовь его к сыну, молодому
Максиму Скуратову; но то
была любовь дикого зверя, любовь бессознательная, хотя и доходившая до самоотвержения.
Мысль, что
Максим, которого он любил тем сильнее, что не знал другой родственной привязанности,
будет всегда стоять в глазах народа ниже тех гордых бояр, которых он, Малюта, казнил десятками, приводила его в бешенство.
Сын Малюты выступил вперед и стоял почтительно перед Иоанном.
Максим Скуратов
был тот самый опричник, который спас Серебряного от медведя.
—
Максим не
пил ни вина, ни меду, — заметил злобно царевич. — Я все время на него смотрел, он и усов не омочил!
— Да, — прибавил он, усмехаясь, —
Максим не
ел и не
пил за обедом. Ему не по сердцу наше житье. Он гнушается батюшкиной опричниной!
— Что ты, государь? — вскричал Малюта, — как
Максим прав? — И радостное удивление его выразилось
было глупою улыбкой, но она тотчас исчезла, ибо ему представилось, что царь над ним издевается.
— Подойди и ты,
Максим, я тебя к руке пожалую. Хлеб-соль
ешь, а правду режь! Так и напредки чини. Выдать ему три сорока соболей на шубу!
Была уже ночь, когда Малюта, после пытки Колычевых, родственников и друзей сведенного митрополита, вышел наконец из тюрьмы. Густые тучи, как черные горы, нависли над Слободою и грозили непогодой. В доме Малюты все уже спали. Не спал один
Максим. Он вышел навстречу к отцу.
— О чем? — спросил Малюта и невольно отворотил взгляд. Григорий Лукьянович никогда не дрожал перед врагом, но в присутствии
Максима ему
было неловко.
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал
Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти
было: очи мои на него не подымутся, пока
буду эту одежду носить!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая,
Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь
был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
Малюта вышел. Оставшись один,
Максим задумался. Все
было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в окно, качал цепи и кандалы, висевшие на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном.
Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье.
Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Солнце взошло, но не радостное утро настало для Малюты. Возвратясь домой, он не нашел сына и догадался, что
Максим навсегда бросил Слободу. Велика
была ярость Григорья Лукьяныча. Во все концы поскакала погоня. Конюхов, проспавших отъезд
Максима, Малюта велел тотчас вкинуть в темницу.
Навстречу
Максиму попался отряд монастырских служек в шишаках и кольчугах. Они ехали шагом и
пели псалом: «Возлюблю тя, господи, крепосте моя». Услыша священные слова,
Максим остановил коня, снял шапку и перекрестился.
Максим не ошибся. Престарелый игумен, с длинною седою бородой, с кротким взглядом, в котором
было совершенное неведение дел мирских, принял его ласково. Двое служек взяли под уздцы усталого коня. Третий вынес хлеба и молока для Буяна; все радушно хлопотали около
Максима. Игумен предложил ему отобедать, но
Максим захотел прежде всего исповедаться.
Мало-помалу глаз
Максима стал привыкать к полумраку и различать другие подробности храма: над царскими дверьми виден
был спаситель в силах, с херувимами и серафимами, а над ним шестнадцать владычных праздников.
Мрачные эти картины глубоко подействовали на
Максима; все понятия о смирении духа, о безусловной покорности родительской власти, все мысли, в которых он
был воспитан, оживились в нем снова.
— Сын мой! — сказал игумен, глядя с участием на
Максима, — должно
быть, сатанинское наваждение помрачило твой рассудок; ты клевещешь на себя. Того
быть не может, чтобы ты возненавидел царя. Много тяжких преступников исповедовал я в этом храме:
были и церковные тати, и смертные убойцы, а не бывало такого, кто повинился бы в нелюбви к государю!
Правильное лицо
Максима не являло ни одной порочной или преступной черты. То
было скромное лицо, полное добродушия и отваги, одно из тех русских лиц, которые еще ныне встречаются между Москвой и Волгой, в странах, отдаленных от больших дорог, куда не проникло городское влияние.
—
Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты,
Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть
было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался,
Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
Максим досадовал на встречу с сокольником. Но Трифон
был добрый малый и при случае умел молчать.
Максим спросил его, давно ли он из Слободы?
— Вишь,
Максим Григорьич; выехал государь
будет тому с неделю, на птичью потеху.
— Да наградит тебя бог,
Максим Григорьич! С твоими деньгами уж не часовню, а целую церковь выстрою! Как приду домой, в Слободу, отслужу молебен и выну просвиру во здравие твое! Вечно
буду твоим холопом,
Максим Григорьич! Что хочешь приказывай!
— Вот тебе! — сказал
Максим, отвешивая удар тому, который
был ближе.
Версты полторы от места, где совершилось нападение на
Максима, толпы вооруженных людей сидели вокруг винных бочек с выбитыми днами. Чарки и берестовые черпала ходили из рук в руки. Пылающие костры освещали резкие черты, всклокоченные бороды и разнообразные одежды.
Были тут знакомые нам лица: и Андрюшка, и Васька, и рыжий песенник; но не
было старого Коршуна. Часто поминали его разбойники, хлебая из черпал и осушая чарки.
В самом деле, поимка опричника
была для всей шайки настоящим праздником. Они собрались выместить на
Максиме все, что претерпели от его товарищей.
Максим смотрел на все спокойным оком. Не страшно
было ему умирать в муках; грустно
было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех своих мучителей.
Трудно
было положение Серебряного. Став в главе станичников, он спас
Максима и выиграл время; но все
было бы вновь потеряно, если б он отказался вести буйную ватагу. Князь обратился мыслию к богу и предался его воле.
— Князь, — сказал ему
Максим, не отходивший все время от него, — недолго нам ждать, скоро зачнется бой; как взойдет солнышко, так уже многих из нас не
будет в живых, а мне бы хотелось попросить тебя…
— Говори,
Максим Григорьич,
было бы вмоготу!
Серебряный на мгновение отъехал к речке
напоить коня и перетянуть подпруги.
Максим увидел его и подскакал к нему.
— То, должно
быть, вражья кровь, — ответил
Максим, весело посмотрев на свою рубаху, — а на мне и царапины нет; твой крест соблюл меня!
Зазвенел тугой татарский лук,
спела тетива, провизжала стрела, угодила
Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался
Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит
Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Река
была недалеко, князь встал, зачерпнул в шлем воды и подал
Максиму.
Люди Басманова и разбойники окружили Серебряного. Татары
были разбиты наголову, многие отдались в плен, другие бежали.
Максиму вырыли могилу и похоронили его честно. Между тем Басманов велел раскинуть на берегу речки свой персидский шатер, а дворецкий его, один из начальных людей рати, доложил Серебряному, что боярин бьет ему челом, просит не побрезгать походным обедом.
Исполняя обещание, данное
Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился к матери своего названого брата и отдал ей крест
Максимов. Малюты не
было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только проводила до крыльца с благословениями.
Утро
было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти
Максима, бежал впереди, подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее на сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный шум раздавался в лесу.
И невольно вспомнил Серебряный о
Максиме и подумал, что не так посудил бы названый брат его. Он не сказал бы ему: «Она не по любви вышла за Морозова, она
будет ждать тебя!» Он сказал бы: «Спеши, брат мой! Не теряй ни мгновения; замори коня и останови ее, пока еще время!»
Шепот, раздавшийся по дворне между придворными,
был внезапно прерван звуками труб и звоном колоколов. В палату вошли, предшествуемые шестью стольниками, посланные Ермака, а за ними
Максим и Никита Строгоновы с дядею их Семеном. Позади несли дорогие меха, разные странные утвари и множество необыкновенного, еще не виданного оружия.