Неточные совпадения
Должно
быть, австрийцы тоже крепко осердились на дядю
Максима. По временам в «Курьерке», исстари любимой газете панов помещиков, упоминалось в реляциях его имя в числе отчаянных гарибальдийских сподвижников, пока однажды из того же «Курьерка» паны не узнали, что
Максим упал вместе с лошадью на поле сражения. Разъяренные австрийцы, давно уже, очевидно, точившие зубы на заядлого волынца (которым, чуть ли не одним, по мнению его соотечественников, держался еще Гарибальди), изрубили его, как капусту.
— Я говорю только правду, — ответил
Максим. — У меня нет ноги и руки, но
есть глаза. У малого нет глаз, со временем не
будет ни рук, ни ног, ни воли…
— Пойми меня, Анна, — сказал
Максим мягче. — Я не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока
есть все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нем все шансы на более полную жизнь.
Дядя
Максим убеждался все более и более, что природа, отказавшая мальчику в зрении, не обидела его в других отношениях; это
было существо, которое отзывалось на доступные ему внешние впечатления с замечательною полнотой и силой.
Даже свободным мыслителям сороковых и пятидесятых годов не
было чуждо суеверное представление о «таинственных предначертаниях» природы. Немудрено поэтому, что, по мере развития ребенка, выказывавшего недюжинные способности, дядя
Максим утвердился окончательно в убеждении, что самая слепота
есть лишь одно из проявлений этих «таинственных предначертаний». «Обездоленный за обиженных» — вот девиз, который он выставил заранее на боевом знамени своего питомца.
Был тихий летний вечер. Дядя
Максим сидел в саду. Отец, по обыкновению, захлопотался где-то в дальнем поле. На дворе и кругом
было тихо; селение засыпало, в людской тоже смолк говор работников и прислуги. Мальчика уже с полчаса уложили в постель.
Она сама остановилась, постояла с минуту, прислушиваясь к задушевным
напевам малорусской песни, и, совершенно успокоенная, ушла в темную аллею сада к дяде
Максиму.
Он, слепой,
будет собирать сотни разряженных франтов и барынь,
будет им разыгрывать разные там… вальсы и ноктюрны (правду сказать, дальше этих „вальсов“ и „ноктюрнов“ не шли музыкальные познания
Максима), а они
будут утирать слезы платочками.
Максим Яценко, сам малоросс,
был человек простой с мужиками и дворней. Он часто кричал и ругался, но как-то необидно, и потому к нему относились люди почтительно, но свободно.
— Ну, не бреши по-пустому, — сказал
Максим. — Песня хорошая — не дудке чета, если только человек умеет
петь как следует. Вот послушаем, Петрусю, Иохимову песню. Поймешь ли ты только, малый?
Максим вздохнул. Он
был романтик и когда-то мечтал о новой сечи.
Максим Яценко заслушался грустного
напева. В его воображении, вызванная чудесным мотивом, удивительно сливающимся с содержанием песни, всплыла эта картина, будто освещенная меланхолическим отблеском заката. В мирных полях, на горе, беззвучно наклоняясь над нивами, виднеются фигуры жнецов. А внизу бесшумно проходят отряды один за другим, сливаясь с вечерними тенями долины.
Максиму достаточно
было одного взгляда, чтобы понять, что чуткая натура мальчика способна откликнуться, несмотря на слепоту, на поэтические образы песни.
Благодаря режиму, который
был заведен по плану
Максима, слепой во всем, где это
было возможно,
был предоставлен собственным усилиям, и это принесло самые лучшие результаты.
Кроме того, насколько это
было ему доступно,
Максим обращал внимание на физические упражнения: у мальчика
была своя гимнастика, а на шестом году
Максим подарил племяннику небольшую и смирную лошадку.
— Ну и я не боюсь. Разве может
быть, чтобы мужчина простудился скорее женщины? Дядя
Максим говорит, что мужчина не должен ничего бояться: ни холода, ни голода, ни грома, ни тучи.
Во-первых, он полагал, что если женщина умеет записать белье и вести домашнюю расходную книгу, то этого совершенно достаточно; во-вторых, он
был добрый католик и считал, что
Максиму не следовало воевать с австрийцами, вопреки ясно выраженной воле «отца папежа».
Наконец его твердое убеждение состояло в том, что на небе
есть бог, а Вольтер и вольтерианцы кипят в адской смоле, каковая судьба, по мнению многих,
была уготована и пану
Максиму.
— Secundo, я шляхтич славного герба, в котором вместе с «копной и вороной» недаром обозначается крест в синем поле. Яскульские,
будучи хорошими рыцарями, не раз меняли мечи на требники и всегда смыслили кое-что в делах неба, поэтому ты должна мне верить. Ну а в остальном, что касается orbisterrarum, то
есть всего земного, слушай, что тебе скажет пан
Максим Яценко, и учись хорошо.
Маленькая знакомка Петра представляла в себе все черты этого типа, который редко вырабатывается жизнью и воспитанием; он, как талант, как гений, дается в удел избранным натурам и проявляется рано. Мать слепого мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну в этой детской дружбе. Понимал это и старый
Максим, которому казалось, что теперь у его питомца
есть все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие слепого пойдет тихим и ровным, ничем не смущаемым ходом…
Эти толчки природы, ее даровые откровения, казалось, доставляли ребенку такие представления, которые не могли
быть приобретены личным опытом слепого, и
Максим угадывал здесь неразрывную связь жизненных явлений, которая проходит, дробясь в тысяче процессов, через последовательный ряд отдельных жизней.
Оба, и мать и сын, так
были поглощены своим занятием, что не заметили прихода
Максима, пока он, в свою очередь, очнувшись от удивления, не прервал сеанс вопросом...
Впрочем, сестра подчинилась доводам брата, но на этот раз он ошибался: заботясь об устранении внешних вызовов,
Максим забывал те могучие побуждения, которые
были заложены в детскую душу самою природою.
Таким образом, сколько бы ни старался
Максим устранять все внешние вызовы, он никогда не мог уничтожить внутреннего давления неудовлетворенной потребности. Самое большее, что он мог достигнуть своею осмотрительностью, это — не будить ее раньше времени, не усиливать страданий слепого. В остальном тяжелая судьба ребенка должна
была идти своим чередом, со всеми ее суровыми последствиями.
Максим поседел еще больше. У Попельских не
было других детей, и потому слепой первенец по-прежнему остался центром, около которого группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью, к которой примыкала не менее тихая жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный цветок, огражденный от резких сторонних влияний далекой жизни.
Старики
были связаны давнею дружбой, а молодежь помнила довольно громкое некогда имя
Максима Яценка, с которым связывались известные традиции.
Спокойно, тихо, невозмутимо…» Эвелина не высказывала, по-видимому, всего, что
было у нее на душе, но с некоторых пор она переменилась к
Максиму и стала возражать против некоторых, иногда совсем незначительных, его предложений с небывалою резкостью.
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами дыма, что
было признаком усиленной работы мысли; но он твердо стоял на своем и порой, ни к кому не обращаясь, отпускал презрительные сентенции насчет неразумной женской любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не может видеть дальше минутного страдания и минутной радости.
Она вспомнила долгие взгляды
Максима. Так вот что значили эти молчаливые взгляды! Он лучше ее самой знал ее настроение, он угадал, что в ее сердце возможна еще борьба и выбор, что она в себе не уверена… Но нет, — он ошибается. Она знает свой первый шаг, а там она посмотрит, что можно
будет взять у жизни еще…
Этот вечер
был исполнен тревоги не для одной Эвелины. На повороте аллеи, где стояла скамейка, девушка услыхала взволнованные голоса.
Максим разговаривал с сестрой.
По мере того как звуки росли, старый спорщик стал вспоминать что-то, должно
быть свою молодость, потому что глаза его заискрились, лицо покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись к
Максиму, прошептал...
Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других коней и к шуршанию колес едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно
было бы угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог,
Максим посматривал искоса с гордостью ментора и с насмешкой мужчины над бабьими страхами.
— Что должно
было исчезнуть — исчезло, — сказал
Максим как-то холодно… — Они жили по-своему, вы ищите своего…
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон,
Максим, очевидно,
был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
Эвелины в усадьбе не
было. Яскульские собрались с осени к «благодетельнице», старой графине Потоцкой, которая непременно требовала, чтобы старики привезли также дочь. Эвелина сначала противилась, но потом уступила настояниям отца, к которым очень энергично присоединился и
Максим.
Если б я мог увидеть таким образом мать, отца, тебя и
Максима, я
был бы доволен…
Однажды, войдя в гостиную,
Максим застал там Эвелину и Петра. Девушка казалась смущенной. Лицо юноши
было мрачно. Казалось, разыскивать новые причины страдания и мучить ими себя и других стало для него чем-то вроде потребности.
— Вот-вот! — сказал
Максим. — Ты понял разницу. Когда-то, — ты
был еще ребенком, — мать пыталась объяснить тебе звуками краски.
Петр рассеянно прислушивался к этому живому шуму, послушно следуя за
Максимом; он то и дело запахивал пальто, так как
было холодно, и продолжал на ходу ворочать в голове свои тяжелые мысли.
Между тем
Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо
было красно, глаза горели… С ним
была, очевидно, одна из тех вспышек, которые
были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это
был уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю гневному чувству. Только кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто смягчился. Петр
был бледен, как бумага, но брови его
были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном весеннем ветре;
Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Несколько дней он
был как-то кротко задумчив, и на лице его появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил
Максим. Женщины заметили это и просили
Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам попросил позвать его и оставить их вдвоем. Войдя в комнату,
Максим взял его за руку и ласково погладил ее.