Неточные совпадения
В тоне его речи отзывалось что-то догматическое, так,
как бы он говорил своим собеседникам: «Слушайте,
не пророните ни одного слова».
В его темно-серых глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную, бессознательную и
как бы невольную решительность,
не позволявшую ему ни на миг задуматься в минуту действия.
— Эхва! — сказал он весело, — вишь,
как они, батюшка, тетка их подкурятина, справляют Аграфену Купальницу-то! Уж
не поотдохнуть ли нам здесь? Кони-то заморились, да и нам-то, поемши, веселее будет ехать. По сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей!
— Царь указал обижать народ! Ах они окаянные! Да кто они такие?
Как вы их, разбойников,
не перевяжете!
— Дурень! — вскричал князь, —
не смей станичников царскими людьми величать! «Ума
не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово? Кто эти люди?
Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать их!
Не спущу им,
как бог свят,
не спущу!»
— Смотри, батюшка, — сказал он, показывая пук тонких и крепких веревок с петлями на конце, — вишь, они
какие осилы возят с собою! Видно,
не впервой им душегубствовать, тетка их подкурятина!
— Слушай, молодец, — сказал он, — твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же
не скажешь мне, кто ты таков,
как бог свят, велю тебя повесить!
— Да, боярин, кабы
не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть
не будешь,
как приедешь на Москву. Там, боярин,
не то, что прежде,
не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы
не прочь, зачем бы
не повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк,
не воротится на Москву, они
не на кого другого, а прямо на тебя покажут!
Князя, вероятно,
не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев его успел простыть. Он рассудил, что скорая расправа с злодеями немного принесет пользы, тогда
как, предав их правосудию, он, может быть, откроет всю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста, он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных и объявил, что поедет далее с одним Михеичем.
— А провал их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз
не выклюет; а я слышал,
как они промеж себя поговаривали черт знает на
каком языке, ни слова
не понять, а, кажись, было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и зверь
не вредит!
— Спроси у ветра, — отвечал Перстень, — откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, — продолжал он, усмехаясь, — мы его княжеской милости
не годимся. А если б мы за чем другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику; он тебе скажет,
как отыскать Ванюху Перстня!
— Боярин, — сказал Перстень, удаляясь, — послушай меня,
не хвались на Москве, что хотел повесить слугу Малюты Скуратова и потом отодрал его
как сидорову козу!
—
Как что, что мельник? — сказал с жаром Михеич. — Да разве ты
не знаешь, князь, что нет мельника, которому бы нечистый
не приходился сродни? Али ты думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два! Тетка его подкурятина!
— Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал князем. — Разве ты
не знал, что я буду сегодня!
Как смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
— Ну, добро, старик, только смотри, коли ты меня морочишь, лучше бы тебе на свет
не родиться. Еще
не выдумано,
не придумано такой казни,
какую я найду тебе!
— Батюшка, князь Афанасий Иванович,
как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху
не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева
не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя будут
как огня бояться!
Ставни были искусно расписаны цветами и птицами, а окна пропускали свет божий
не сквозь тусклые бычачьи пузыри,
как в большей части домов московских, но сквозь чистую, прозрачную слюду.
Много любимцев царских до замужества Елены старались ей понравиться, но никто так
не старался,
как князь Афанасий Иванович Вяземский.
Оттого ли она отворачивалась, что
не нравился ей Афанасий Иванович, или в сердце девичьем была уже другая зазнобушка, только
как ни бился князь Вяземский, а все получал отказы.
Он был когда-то в дружбе с ее родителями, да и теперь навещал ее и любил
как родную. Елена его почитала
как бы отца и поверяла ему все свои мысли; одной лишь
не поверила; одну лишь схоронила от боярина; схоронила себе на горе, ему на погибель!
Как узнал Иван Васильевич, что опоздали его свахи, опалился на Морозова, повершил наказать боярина; велел позвать его ко столу своему и посадил
не только ниже Вяземского, но и ниже Годунова, Бориса Федоровича, еще
не вошедшего в честь и
не имевшего никакого сана.
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто входил к нему, был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так
не ласкал, никого так
не дарил он,
как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной и усердно молилась за его здравие.
Дерзкие слова посыпались из толпы; многие вынули сабли, и несдобровать бы Никите Романовичу, если бы в это время
не послышался вблизи голос, поющий псалом, и
не остановил опричников
как будто волшебством.
— Ты мне брат! — отвечал он, — я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный,
как и я. И ума-то у тебя
не боле моего, а то бы ты сюда
не приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам
не родня! У!
— Дружинка-то? Этот наш! Этот праведник! Только голова у него непоклонная! у,
какая непоклонная! А скоро поклонится, скоро поклонится, да уж и
не подымется!
—
Не скажу! — ответил блаженный,
как будто рассердившись, —
не скажу, пусть другие скажут.
Не хочу посылать тебя на недоброе дело!
—
Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно.
Как начали к заутрене звонить да увидела я из светлицы,
как народ божий весело спешит в церковь, так, девушки, мне стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще день выпал такой светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы, что вы на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!
— Так и быть, — сказала она, —
не сниму кокошник, только подойди сюда, моя Пашенька, я тебе заплету косу,
как, бывало, мне заплетали!
—
Как их
не бояться! Сегодня и в лес ходить страшно, все равно что в троицын день или на русальную неделю. Девушку защекотят, молодца любовью иссушат!
— Говоришь, а сама
не знаешь! — перебила ее другая девушка. —
Какие под Москвой русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают,
не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь жену и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг стала
как вкопанная. Князь также остановил коня. Он
не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но
каким случаем она попала в сад к боярину Морозову?
Поцеловала Елена Дмитриевна молодого боярина! Обманула жена лукавая мужа старого! Забыла клятву, что дала перед господом!
Как покажется она теперь Дружине Андреичу? Догадается он обо всем по глазам ее. И
не таков он муж, чтоб простил ее!
Не дорога жизнь боярину, дорога ему честь его! Убьет он, старый, убьет и жену, и Никиту Романыча!
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною рукой за плеча, — помнишь ли,
как ты ни в
какой игре обмана
не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим
не позволишь!
— Многое, князь, многое стало на Москве
не так,
как было, с тех пор
как учинил государь на Руси опричнину!
Такой ужас от царя,
какого искони еще
не видано!
Воротились мы в домы и долго ждали,
не передумает ли царь,
не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца,
не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне!
Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
Как завидели издали Слободу, остановились; еще раз помолились: страшно стало;
не то страшно, что прикажет царь смерти предать, а то, что
не допустит пред свои очи.
Как вошли мы, так, веришь ли, боярин,
не узнали Ивана Васильича!
Бери хоть любого на выдержку: Басмановы, отец и сын, уж
не знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть зверь
какой, вечно кровью обрызган...
—
Как? Разве царь
не в Кремле?
— Никитушка, останься, я тебя схороню. Никто тебя
не сыщет, холопи мои тебя
не выдадут, ты будешь у меня в доме
как сын родной!
— Пресвятая богородица! Коли ты себя
не жалеешь, пожалей хоть других! Пожалей хоть меня, Никита Романыч! Вспомни,
как ты любил меня!
Оглянувшись последний раз на Елену, Серебряный увидел за нею, в глубине сада, темный человеческий образ. Почудилось ли то князю, или слуга
какой проходил по саду, или уж
не был ли то сам боярин Дружина Андреевич?
Как ни бесстрашен бывает человек, он никогда
не равнодушен к мысли, что его ожидает близкая смерть,
не славная смерть среди стука мечей или грома орудий, но темная и постыдная, от рук презренного палача. Видно, Серебряный, проезжая мимо места казней,
не умел подавить внутреннего волнения, и оно невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя и усмехнулись.
Они с ним говорили
как с равным и
не оказывали ему особенной почтительности; но когда он подходил к какому-нибудь кружку, то кружок раздвигался, а сидевшие на лавках вставали и уступали ему место.
Эта милость
не совсем обрадовала Серебряного. Иоанн, может быть,
не знал еще о ссоре его с опричниками в деревне Медведевке. Может быть также (и это случалось часто), царь скрывал на время гнев свой под личиною милости, дабы внезапное наказание, среди пира и веселья, показалось виновному тем ужаснее.
Как бы то ни было, Серебряный приготовился ко всему и мысленно прочитал молитву.
— Он самый. Уж
как царь-то любит его; кажется, жить без него
не может; а случись дело
какое, у кого совета спросят?
Не у него, а у Бориса!
И что это за человек, — продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда
не суется вперед, а всегда тут; никогда
не прямит,
не перечит царю, идет себе окольным путем, ни в
какое кровавое дело
не замешан, ни к чьей казни
не причастен.
Кругом его кровь так и хлещет, а он себе и чист и бел
как младенец, даже и в опричнину
не вписан.
— Скажи, боярин, — спросил он, — кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один за другим, да еще
какие кубки! Здоров он пить, нечего сказать, только вино ему будто
не на радость. Смотри,
как он нахмурился, а глаза-то горят словно молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри,
как скатерть поясом порет!