Неточные совпадения
Но скоро он впал
как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать,
как бы в какое-то забытье, и пошел, уже
не замечая окружающего, да и
не желая его замечать.
В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день,
как уж он почти совсем ничего
не ел.
Звонок брякнул слабо,
как будто был сделан из жести, а
не из меди.
Молодой человек спорить
не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху и
не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но
как будто он и сам
не знал, что именно…
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время,
как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он
не знал, куда деться от тоски своей.
Он шел по тротуару
как пьяный,
не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже в следующей улице.
Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке [Сибирка — верхняя одежда в виде короткого сарафана в талию со сборками и стоячим воротником.] и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке, и изредка, вдруг,
как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса,
не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде...
Но никто
не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий
как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже
как будто в некотором волнении.
Раскольников
не привык к толпе и,
как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем
как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в
каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения,
как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
— Для чего я
не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову,
как будто это он ему задал вопрос, — для чего
не служу? А разве сердце у меня
не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я
не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
И хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их
не иначе
как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
Воспитания,
как и представить можете, Соня
не получила.
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но
как я сам был некрепок, да и приличных к тому руководств
не имелось, ибо
какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение.
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна, так же ни слова
не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать
не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «
Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна
не спустила, вступилась… ну и произошло…
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду
не дозволили бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и
как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но
как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть, все это в смех,
как и прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне
не в смех!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг
как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом,
как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого
не смотря,
как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели некоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались прежний смех и ругательства...
Потому,
как если Соня
не накормила, то… уж
не знаю что!
не знаю!
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая,
как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он
не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею
как спичка рукой.
— И это мне в наслаждение! И это мне
не в боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал. Мальчик в углу
не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна,
как лист.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула,
не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному,
как они были запылены, видно было, что до них давно уже
не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть
не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Часто он спал на ней так,
как был,
не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Квартирная хозяйка его две недели
как уже перестала ему отпускать кушанье, и он
не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею, хотя и сидел без обеда.
— Дура-то она дура, такая же,
как и я, а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя
не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего
не делаешь?
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект,
как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел,
не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем
не было ни на минуту, даже в то еще время,
как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове, и решена окончательно: «
Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
Отговорка-то
какая капитальная: „уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе
не может
как на почтовых, чуть
не на железной дороге“.
Ясно, что тут
не кто иной,
как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит.
Ну
как для такого первенца хотя бы и такою дочерью
не пожертвовать!
Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах в двадцати, идущую женщину, но сначала
не остановил на ней никакого внимания,
как и на всех мелькавших до сих пор перед ним предметах.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками,
не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими,
как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
— Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару: кто ее знает, из
каких, а
не похоже, чтоб по ремеслу.
Посмотрите,
как разорвано платье, посмотрите,
как оно надето: ведь ее одевали, а
не сама она одевалась, да и одевали-то неумелые руки, мужские.
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то
не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так
как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Главное, — хлопотал Раскольников, — вот этому подлецу
как бы
не дать! Ну что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего ему хочется; ишь подлец,
не отходит!
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно,
как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но —
не теперь… Я к нему… на другой день после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и
не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник,
как Пушкин или Тургенев.
Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем
не знал и
не мог помнить: но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз,
как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее.
Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько
не надсаждаясь,
как будто им с возами даже легче, чем без возов.
Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но
не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее,
как горох.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит,
как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он
не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и
как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого
не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что
не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
— Нет, я
не вытерплю,
не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно
как день, справедливо
как арифметика. Господи! Ведь я все же равно
не решусь!.. Я ведь
не вытерплю,
не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и
не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом
как бы каким-то предопределением судьбы его.