Неточные совпадения
—
Какая опричнина? Что
за опричники? — спросил князь.
— Дурень! — вскричал князь, — не смей станичников царскими людьми величать! «Ума не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это
за слово? Кто эти люди?
Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать их! Не спущу им,
как бог свят, не спущу!»
— Тьфу, тетка их подкурятина! — сказал наконец сам про себя Михеич, — что
за народ! Словно вьюны
какие! Думаешь, вот поймал их
за хвост, а они тебе промеж пальцев!
— Спроси у ветра, — отвечал Перстень, — откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, — продолжал он, усмехаясь, — мы его княжеской милости не годимся. А если б мы
за чем другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику; он тебе скажет,
как отыскать Ванюху Перстня!
— А
как ты думаешь, боярин, что
за человек этот Матвей Хомяк, которого ты с лошади сшиб?
— И я тоже думаю. А
как ты думаешь, боярин, что
за человек этот Ванюха Перстень?
— Елена Дмитриевна, — сказал он, помолчав, — есть средство спасти тебя. Послушай. Я стар и сед, но люблю тебя
как дочь свою. Поразмысли, Елена, согласна ль ты выйти
за меня, старика?
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто входил к нему, был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он,
как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала
за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной и усердно молилась
за его здравие.
Пашенька, краснея от удовольствия, стала на колени перед боярыней. Елена распустила ей волосы, разделила их на равные делянки и начала заплетать широкую русскую косу в девяносто прядей. Много требовалось на то уменья. Надо было плесть
как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом падала вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась
за дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.
Елена, задыхаясь от слез, стала рассказывать,
как преследовал ее Вяземский,
как наконец царь взялся ее сосватать
за своего любимца и
как она в отчаянии отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в невольной измене, говорила, что должна бы скорей наложить на себя руки, чем выйти
за другого, и проклинала свое малодушие.
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною рукой
за плеча, — помнишь ли,
как ты ни в
какой игре обмана не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим не позволишь!
Несмотря ни на
какие отговорки, Дружина Андреевич принудил своего гостя отведать многочисленных блюд: студеней разного роду, жарких, похлебок, кулебяк и буженины. А когда поставили перед ними разные напитки, Морозов налил себе и князю по стопе малвазии, встал из-за стола, откинул назад свои опальные волосы и сказал, подняв высоко стопу...
Оглянувшись последний раз на Елену, Серебряный увидел
за нею, в глубине сада, темный человеческий образ. Почудилось ли то князю, или слуга
какой проходил по саду, или уж не был ли то сам боярин Дружина Андреевич?
И что это
за человек, — продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным путем, ни в
какое кровавое дело не замешан, ни к чьей казни не причастен.
— Скажи, боярин, — спросил он, — кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один
за другим, да еще
какие кубки! Здоров он пить, нечего сказать, только вино ему будто не на радость. Смотри,
как он нахмурился, а глаза-то горят словно молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри,
как скатерть поясом порет!
Только была она, княгиня, замужем
за старым Тугарином Змиевичем, и
как ни бился Алеша Попович, всё только отказы от нее получал.
— Государь, — продолжал Малюта, — намедни послал я круг Москвы объезд, для того, государь, так ли московские люди соблюдают твой царский указ?
Как вдруг неведомый боярин с холопями напал на объезжих людей. Многих убили до смерти, и больно изувечили моего стремянного. Он сам здесь, стоит
за дверьми, жестоко избитый! Прикажешь призвать?
— И вы дали себя перевязать и пересечь,
как бабы! Что
за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это
за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня
за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если будет на тебе
какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая
за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану,
как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания,
какое захочу положить на тебя.
— Да что, ты с ума спятил али дурь на себя напустил? И подлинно дурь напустил! Что ты сегодня
за обедом наделал?
Как у тебя язык повернулся царю перечить? Знаешь ли, кто он и кто ты?
Как услышал князя Серебряного,
как узнал, что он твой объезд
за душегубство разбил и не заперся перед царем в своем правом деле, но
как мученик пошел
за него на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое,
как ни к кому еще не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и стало мне ясно
как день, что не на вашей стороне правда!
— Да что ты сегодня
за столом сделал?
За что отравил боярина-то? Ты думал, я и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь? Вот погоди,
как пробьет твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к тебе грехи твои,
как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат, да и подхватят тебя на крючья!
— Здоров! Да на тебе лица не видать. Ты б на постелю-то лег, одеялом-то прикрылся бы. И чтой-то у тебя
за постель, право! Доски голые. Охота тебе! Царское ли это дело? Ведь это хорошо монаху, а ты не монах
какой!
Да
как выскочит из-за кустов, да
как хватит саблей поперек бичевы, так и перерубил пополам, а лямочники-то
как шли, сердечные, так и шлепнулись оземь носами.
В то самое время,
как Малюта и Хомяк, сопровождаемые отрядом опричников, везли незнакомца к Поганой Луже, Серебряный сидел в дружеской беседе с Годуновым
за столом, уставленным кубками.
—
Как? — сказал он, — это сам царевич? Сын государев? Так вот
за кого бог привел постоять! Так вот кого они, собаки, связамши везли!
— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям,
как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю
за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
Может быть, Иоанн, когда успокоилась встревоженная душа его, приписал поступок любимца обманутому усердию; может быть, не вполне отказался от подозрений на царевича.
Как бы то ни было, Скуратов не только не потерял доверия царского, но с этой поры стал еще драгоценнее Иоанну. Доселе одна Русь ненавидела Малюту, теперь стал ненавидеть его и самый царевич; Иоанн был отныне единственною опорой Малюты. Общая ненависть ручалась царю
за его верность.
Как нарочно, в эту ночь ветер не переставал шуметь, а месяц не выходил из-за облак. Морозов не узнал ни лица, ни голоса всадника. Он только расслышал, что боярыня сказала ему сквозь слезы...
— Когда я тебя увидел в церкви, беззащитную сироту, в тот день,
как хотели выдать тебя насильно
за Вяземского, я решился спасти тебя от постылого мужа, но хотел твоей клятвы, что не посрамишь ты седых волос моих.
Между тем князь продолжал скакать и уже далеко оставил
за собою холопей. Он положил на мысль еще до рассвета достичь деревни, где ожидала его подстава, а оттуда перевезть Елену в свою рязанскую вотчину. Но не проскакал князь и пяти верст,
как увидел, что сбился с дороги.
— Поздно, боярыня! — отвечал Вяземский со смехом. — Я уже погубил ее! Или ты думаешь, кто платит
за хлеб-соль,
как я, тот может спасти душу? Нет, боярыня! Этою ночью я потерял ее навеки! Вчера еще было время, сегодня нет для меня надежды, нет уж мне прощения в моем окаянстве! Да и не хочу я райского блаженства мимо тебя, Елена Дмитриевна!
Кабы Вяземский был здоров, то скрыть от него боярыню было б ой
как опасно, а выдать ее куда
как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не на шутку боярыню, коль порубил
за нее князя. Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
— Эх, куманек, не то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать есть засуха и
за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш брат, старик, живи себе молча; слушай,
как трава растет, да мотай себе
за ухо!
А
как бросим мы его, да
как поведут его казнить, — тьфу! скажет, — чтой-то
за люди были, воровать-разбойничать умеют, а добра-то не помнят!
— Ну,
за это люблю. Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое дело, про то мы будем знать, а тебе
какая нужда! Ну, смотри ж, взялся
за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
—
Как не быть! — отвечал слепой, не запинаясь, — этот товар не переводится; есть у нас дядя Михей: сам себя
за волосы на вершок от земли подымает; есть тетка Ульяна: одна ходит на таракана.
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и
за себя и
за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори,
какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас крови на душе; а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что
как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами
за сердце схватит и холодом и жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
Оделся нищим, почитай
как теперь, повесил на шею торбу, всунул засапожник
за онучу, да и побрел себе по дороге к посаду, не проедет ли кто?
А
как иной раз подумаешь, что будешь там ответ держать
за все, что здесь делал, так в ночное время индо мороз по коже дерет!
— Да пошел раз в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет, в дупле жареные цыплята пищат. Я влез в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу!
Как тут быть? Сбегал домой
за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
Берет калечище Акундина
за белы руки, ведет его, Акундина, на высок курган, а становивши его на высок курган, говорил такие речи: „Погляди-ка, молодой молодец, на город Ростиславль, на Оке-реке, а поглядевши, поведай, что деется в городе Ростиславле?“
Как глянул Акундин в город во Ростиславль, а там беда великая: исконные слуги молода князя рязанского, Глеба Олеговича, стоят посередь торга, хотят войной город отстоять, да силы не хватит.
За первою дверью были еще две другие двери, но те,
как менее крепкие, еще легче подались от богатырского натиска Митьки.
Уже он вспрянул с земли, уже готов был следовать
за Перстнем,
как вдруг вспомнил данную царю клятву, и кровь его отхлынула к сердцу.
И снова очутился Максим на коне, среди зеленого леса.
Как прежде, Буян прыгал вокруг коня и весело смотрел на Максима. Вдруг он залаял и побежал вперед. Максим уже схватился
за саблю в ожидании недоброй встречи,
как из-за поворота показался всадник в желтом кафтане с черным двоеглавым орлом на груди.
— Вишь, злобный
какой! Так и хватает! А кричит-то
как! Я чай,
за версту слышно!
Как крикнет:
за мной, ребята! так, кажется, сам станешь и выше и сильнее, и ничто тебя уже не остановит, и все вокруг тебя так и валится.
— Князь, — сказал Перстень, — должно быть, близко стан; я чаю,
за этим пригорком и огни будут видны. Дозволь, я пойду повысмотрю, что и
как; мне это дело обычное, довольно я их
за Волгой встречал; а ты бы пока ребятам дал вздохнуть да осмотреться.
— Ну, братцы, — шепнул Перстень остальным товарищам, — ползите
за мной под нехристей, только чур осторожно. Вишь, их всего-то человек двадцать, а нас девятеро; на каждого из вас будет по два, а я на себя четырех беру.
Как послышите, что Решето взвизгнул, так всем разом и загикать да прямо на них! Готовы, что ли?