Неточные совпадения
Князя, вероятно, не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев его успел простыть. Он рассудил, что скорая расправа с злодеями немного принесет пользы, тогда как, предав их правосудию, он, может
быть, откроет всю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста, он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных и объявил, что
поедет далее с одним Михеичем.
— Боярин, — сказал он, — уж коли ты хочешь
ехать с одним только стремянным, то дозволь хоть мне с товарищем к тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе
будет веселее; к тому ж не ровен час, коли придется опять работать руками, так восемь рук больше четырех вымолотят.
У князя не
было причин подозревать своих новых товарищей. Он позволил им
ехать с собою, и, после краткого отдыха, все четверо пустились в путь.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я тебе, что вчетвером веселее
ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова
будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
Продолжая
ехать далее, князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные
были уже пьяны, другие только шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно
было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь
будет над нами государить!»
Игумен, то
есть царь, обедал после, беседовал с любимцами о законе, дремал или
ехал в темницу пытать какого-нибудь несчастного.
Этот день
был исключением в Александровой слободе. Царь, готовясь
ехать в Суздаль на богомолье, объявил заране, что
будет обедать вместе с братией, и приказал звать к столу, кроме трехсот опричников, составлявших его всегдашнее общество, еще четыреста, так что всех званых
было семьсот человек.
— От него-то я и
еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не
будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в опричниках!
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя
ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь
быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
Долго еще шумели и грабили опричники, и когда
поехали они, навьючив лошадей тяжелою добычей, то еще долго после их отъезда видно
было зарево над местом, где недавно стоял дом Дружины Андреевича; и Москва-река, протекая мимо, до самого утра играла огненными струями, как растопленным золотом.
«
Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья,
будь по-моему! Слово мое крепко!»
Вяземский все еще
был в обмороке. Холопи подняли его и осторожно понесли на носилках. Опричники сели на коней и
поехали вслед.
— Добро, добро, — сказали сокольники, — в другой раз побалякаем с вами. Теперь
едем кречета искать, товарища выручать. Не найдет Трифон Адрагана,
быть ему без головы; батюшка-царь не шутит!
Навстречу Максиму попался отряд монастырских служек в шишаках и кольчугах. Они
ехали шагом и
пели псалом: «Возлюблю тя, господи, крепосте моя». Услыша священные слова, Максим остановил коня, снял шапку и перекрестился.
Когда придет тебе пора
ехать, я вместе с братиею
буду молиться, дабы, где ты ни пойдешь, бог везде исправил путь твой!
Родина ты моя, родина! Случалось и мне в позднюю пору проезжать по твоим пустыням! Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил запах цветов и свежего сена, и так
было мне сладко, и так
было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем. Хорошо, хорошо
ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
Вот хоть намедни,
еду вспольем мимо Дорогомиловской слободы, ан мужичье-то пальцами на меня показывают, а кто-то еще закричи из толпы: «Эвот царская Федора
едет!» Я
было напустился на них, да разбежались.
Тишину прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов, который медленно приближался к площади. Показалась толпа конных опричников, по пяти в ряд. Впереди
ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать дорогу государю, но они напрасно трясли свои бубны и били вощагами в тулумбасы: нигде не видно
было живой души.
За опричниками
ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в большом наряде, с колчаном у седла, с золоченым луком за спиною. Венец его шишака
был украшен деисусом, то
есть изображением на финифти спасителя, а по сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Чепрак под ним блистал дорогими каменьями, а на шее у вороного коня вместо науза болталась собачья голова.
Рядом с царем
был виден царевич Иоанн, а позади
ехала толпа ближайших царедворцев, по три в ряд. За ними шло с лишком триста человек осужденных на смерть. Скованные цепями, изнуренные пыткой, они с трудом передвигали ноги, повинуясь понуждающим их опричникам.
Несколько дней шел Серебряный с своим отрядом. На одном ночлеге, откуда
был поворот к девичьему монастырю, он оставил людей своих и
поехал один навстречу Михеичу, обещавшему привезти ему ответ от боярыни.
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То
было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, —
есть прах и ничто!