Неточные совпадения
В его темно-серых
глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную, бессознательную и как бы невольную решительность, не позволявшую ему ни
на миг задуматься в минуту действия.
— А провал их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону
глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт знает
на каком языке, ни слова не понять, а, кажись, было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и зверь не вредит!
Бледное лицо его выражало необыкновенную доброту,
на устах, осененных реденькою бородой, играла улыбка, но
глаза глядели мутно и неопределенно.
Опричники посторонились с видом почтения, но он, не обращая
на них внимания, опять стал смотреть в
глаза Серебряному.
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд
на всадника, она вдруг стала как вкопанная. Князь также остановил коня. Он не верил
глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад к боярину Морозову?
И она устремила
на него
глаза, полные страха и ожидания, и вся душа ее обратилась в красноречивый умоляющий взор.
— Это наши качели, боярин, — промолвил один из них, указывая
на виселицы, — видно, они приглянулись тебе, что ты с них
глаз не сводишь!
— Ну, батюшка, Никита Романыч, — сказал Михеич, обтирая полою кафтана медвежью кровь с князя, — набрался ж я страху! Уж я, батюшка, кричал медведю: гу! гу! чтобы бросил он тебя да
на меня бы навалился, как этот молодец, дай бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон тот голобородый с маслеными
глазами, что с крыльца смотрит, тетка его подкурятина! Да куда мы заехали, — прибавил Михеич шепотом, — виданное ли это дело, чтобы среди царского двора медведей с цепей спускали?
Правильное лицо все еще было прекрасно; но черты обозначались резче, орлиный нос стал как-то круче,
глаза горели мрачным огнем, и
на челе явились морщины, которых не было прежде.
— Скажи, боярин, — спросил он, — кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными
глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один за другим, да еще какие кубки! Здоров он пить, нечего сказать, только вино ему будто не
на радость. Смотри, как он нахмурился, а глаза-то горят словно молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри, как скатерть поясом порет!
Глаза неопределенного цвета не смотрели ни
на кого прямо, но страшно делалось тому, кто нечаянно встречал их тусклый взгляд.
В это время сквозь толпу пробрался опричник, не бывший в числе пировавших, и стал шептать что-то
на ухо Малюте Скуратову. Малюта вспыхнул, и ярость изобразилась
на лице его. Она не скрылась от зоркого
глаза царя. Иоанн потребовал объяснения.
Все
глаза обратились
на Серебряного. Царь сдвинул безволосые брови и пристально в него вглядывался, но не говорил ни слова. Никита Романович стоял неподвижно, спокойный, но бледный.
На всех лицах изобразилось удивление, все
глаза засверкали негодованием. Лишь один, самый свирепый, не показывал гнева. Малюта был бледен как смерть.
Кровь видят все; она красна, всякому бросается в
глаза; а сердечного плача моего никто не зрит; слезы бесцветно падают мне
на душу, но, словно смола горячая, проедают, прожигают ее насквозь по вся дни!
Длинная жесткая шерсть дымчато-бурого цвета падала ему в беспорядке
на черную морду, так что почти вовсе не было видно умных
глаз его.
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа
на лице ее так сморщилась, что стала походить
на древесную кору, и как
на старой коре пробивается мох, так
на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно уже не было,
глаза, казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
Но призрак не исчез, как то случалось прежде. Мертвый боярин продолжал смотреть
на него исподлобья.
Глаза старика были так же навыкате, лицо так же сине, как за обедом, когда он выпил присланную Иоанном чашу.
Замолчал Скуратов и, полный ожидания, решился устремить
на царя кровавые
глаза свои.
Удалое товарищество разделилось
на разные кружки. В самой средине поляны варили кашу и жарили
на прутьях говядину. Над трескучим огнем висели котлы; дым отделялся сизым облаком от зеленого мрака, окружавшего поляну как бы плотною стеной. Кашевары покашливали, терли себе
глаза и отворачивались от дыму.
Кто присел
на землю, кто взобрался
на сучок, кто просто расставил ноги и выпучил
глаза; но большая часть лежала
на животах, упершись локтями оземь, а подбородком о ладони: оно-де сподручнее.
— Да похож
на молодца: голова кудластая, борода черная, сутуловат маленько, лицо плоское, да зато
глаза посмотреть — страх!
Прошло дня четыре. Морозов сидел в брусяной избе за дубовым столом.
На столе лежала разогнутая книга, оболоченная червчатым бархатом, с серебряными застежками и жуками. Но боярин думал не о чтении.
Глаза его скользили над пестрыми заголовками и узорными травами страницы, а воображение бродило от жениной светлицы к садовой ограде.
— Князь, — сказал Морозов, — ты послан ко мне от государя. Спешу встретить с хлебом-солью тебя и твоих! — И сивые волосы боярина пали ему
на глаза от низкого поклона.
Изговоря речь, Вяземский заложил одну руку за кушак, другою погладил бороду, приосанился и, устремив
на Морозова орлиные
глаза, ожидал его ответа.
Если бы мог он сказать ей хоть одно слово неприметно, он ободрил бы ее и возвратил бы ей, может быть, потерянную силу, но Елену окружали гости, муж не спускал с нее
глаз; надо было
на что-нибудь решиться.
Елена вздрогнула и устремила
на мужа
глаза, полные страха. Ей хотелось пасть к его ногам и сказать всю правду, но она подумала, что, может быть, он еще не подозревает Серебряного, и побоялась навлечь
на него мщение мужа.
Елена с ужасом взглянула
на мужа. В
глазах его была холодная решительность.
Елена понемногу приходила в себя. Открыв
глаза, она увидела сперва зарево, потом стала различать лес и дорогу, потом почувствовала, что лежит
на хребте коня и что держат ее сильные руки. Мало-помалу она начала вспоминать события этого дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.
Глаза мельника заблистали. Он взял жемчужное ожерелье из рук боярыни и стал любоваться им
на месяце.
— Спасибо, батюшка, спасибо! награди тебя господь и все святые угодники! Нечего делать, кормильцы, постараюсь, хоть
на свою голову, горю пособить. Отойдите, родимые, дело
глаза боится!
— Не замай! — сказал ему другой дюжий парень, у которого только что ус пробивался, — что он тябе сделал? А? — При этом он оттер товарища плечом, а сам уставился
на Михеича и выпучил
глаза.
— Сам ты дурень, — отвечал слепой, выкатив
на опричника белки свои, — где мне видеть, коли
глаз нетути. Вот ты — дело другое; у тебя без двух четыре, так видишь ты и дале и шире; скажи, кто передо мной, так буду знать!
— Ну, — сказал Иоанн, которого
глаза, казалось, уже смыкались, — расскажи о Голубиной книге. Оно нам, грешным, и лучше будет
на ночь что-нибудь божественное послушать!
Здесь Перстень украдкою посмотрел
на Ивана Васильевича, которого, казалось, все более клонило ко сну. Он время от времени, как будто с трудом, открывал
глаза и опять закрывал их; но всякий раз незаметно бросал
на рассказчика испытующий, проницательный взгляд.
Здесь Перстень опять взглянул
на Иоанна.
Глаза его были закрыты, дыхание ровно. Грозный, казалось, почивал.
Перстень покосился
на Иоанна. Царь лежал с сомкнутыми
глазами; рот его был раскрыт, как у спящего. В то же время, как будто в лад словам своим, Перстень увидел в окно, что дворцовая церковь и крыши ближних строений осветились дальним заревом.
В это мгновение царь внезапно открыл
глаза. Коршун отдернул руку, но уже было поздно: взор его встретился со взором Иоанна. Несколько времени оба неподвижно глядели друг
на друга, как бы взаимно скованные обаятельною силой.
Так, глядя
на зелень,
на небо,
на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося
на глаза, и высказывал все, что приходило ему
на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы
на память…
Старик взглянул
на него испытующим взором, насколько позволяли его добродушные
глаза, и, не говоря ни слова, повел его через обширный двор к низкой, одноглавой церкви.
Окончив рассказ, он опустил
глаза и долго не смел взглянуть
на игумена, ожидая своего приговора.
— А что ж, коль услышит! Я ему в
глаза скажу, что он не атаман. Вот Коршун, так настоящий атаман! Небось был у Перстня как бельмо
на глазу, так вот его нарочно и выдал!
Поддубный был сухощавый детина, кривой
на один
глаз и со множеством рубцов
на лице.
К костру подвели связанного детину в полосатом кафтане.
На огромной голове его торчала высокая шапка с выгнутыми краями. Сплюснутый нос, выдававшиеся скулы, узенькие
глаза свидетельствовали о нерусском его происхождении.
— Стойте, други! стойте, ясные соколы! — закричал он
на разбойников. — Аль
глаза вам запорошило? Аль не видите, к нам подмога идет?
— Ага! — вскричал Басманов, и поддельная беспечность его исчезла, и
глаза засверкали, и он уже забыл картавить, — ага! выговорил наконец! Я знаю, что вы все про меня думаете! Да мне, вот видишь ли,
на всех вас наплевать!
Небось ты не наденешь душегрейки
на Годунова, а чем я хуже его?» — «Да что же тебе, Федя, пожаловать?» — «А пожалуй меня окольничим, чтоб люди в
глаза не корили!» — «Нет, говорит, окольничим тебе не бывать; ты мне потешник, а Годунов советник; тебе казна, а ему почет.
Вот те Христос, они у меня как бельмо
на глазу!
— Зачем? — спросил Митька и выпучил
глаза на атамана.
Митька посмотрел было
на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а от
глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня, брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь...