Неточные совпадения
Показал он свою службу
в ратном
деле лучше,
чем в думном, и прошла про него великая хвала от русских и литовских людей.
Общее впечатление было
в его пользу и рождало убеждение,
что можно смело ему довериться во всех случаях, требующих решимости и самоотвержения, но
что обдумывать свои поступки не его
дело и
что соображения ему не даются.
— Ты, боярин, сегодня доброе
дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем,
что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам
в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш брат!
— Батюшка, умилосердись!
что ж мне делать, старику?
Что увижу, то и скажу;
что после случится,
в том один бог властен! А если твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и
дела не начну!
— Будет тебе удача
в ратном
деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри, смотри еще, говори,
что видишь?
Виновата ли была Елена Дмитриевна,
что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и
в церкви, и
днем, и ночью, и с упреком говорил ей: «Елена! Ты не сдержала своего слова, ты не дождалась моего возврата, ты обманула меня!..»
— Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно. Как начали к заутрене звонить да увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит
в церковь, так, девушки, мне стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще
день выпал такой светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы,
что вы на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!
— Бог с ними, — сказала Пашенька, — мало ли
что бывает
в Иванов
день, не приведи бог увидеть!
— Как их не бояться! Сегодня и
в лес ходить страшно, все равно
что в троицын
день или на русальную неделю. Девушку защекотят, молодца любовью иссушат!
Что день, то кровь текла и на Лобном месте, и
в тюрьмах, и
в монастырях.
Что день, то хватали боярских холопей и возили
в застенок.
Воротились мы
в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь,
что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных
дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
Этот
день был исключением
в Александровой слободе. Царь, готовясь ехать
в Суздаль на богомолье, объявил заране,
что будет обедать вместе с братией, и приказал звать к столу, кроме трехсот опричников, составлявших его всегдашнее общество, еще четыреста, так
что всех званых было семьсот человек.
И
что это за человек, — продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным путем, ни
в какое кровавое
дело не замешан, ни к чьей казни не причастен.
— Афанасий, — продолжал царь, — я этими
днями еду молиться
в Суздаль, а ты ступай на Москву к боярину Дружине Морозову, спроси его о здоровье, скажи,
что я-де прислал тебя снять с него мою опалу… Да возьми, — прибавил он значительно, — возьми с собой, для почету, поболе опричников!
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы!
Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла
в пяты? Право, смеху достойно! И
что это за боярин средь бело
дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Ступайте все, — сказал он, — каждый к своему
делу! Земским ведать приказы по-прежнему, а опричникам, избранным слугам и полчанам моим, помнить свое крестное целование и не смущаться тем,
что я сегодня простил Никиту: несть бо
в сердце моем лицеприятия ни к ближним, ни к дальним!
Как услышал князя Серебряного, как узнал,
что он твой объезд за душегубство разбил и не заперся перед царем
в своем правом
деле, но как мученик пошел за него на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и стало мне ясно как
день,
что не на вашей стороне правда!
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю,
что бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие
дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не
в опричниках!
Парню и
в самом
деле хотелось рассердиться, только лень и природная сонливость превозмогали его гнев. Ему казалось,
что не стоит сердиться из-за безделицы, а важной-то причины не было!
Наконец парень образумился. Он перестал драться и остановился посреди опрокинутых и разбитых горшков, почесывая затылок, как будто желая сказать: «
Что ж это я,
в самом
деле, наделал!»
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я
в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного
дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых
дел наслышался и насмотрелся,
что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя,
что б тебе сказать ему про опричнину?
Так гласит песня; но не так было на
деле. Летописи показывают нам Малюту
в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев
в разные времена пали жертвою царских подозрений. Не стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не приял своей муки
в этой жизни и умер честною смертию.
В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано,
что он убит на государском
деле под Найдою.
Елена
в этот
день сказалась больною и не вышла из светлицы. Морозов ни
в чем не изменил своего обращения с Никитой Романовичем. Но, поздравляя его с счастливым возвратом и потчуя прилежно дорогого гостя, он не переставал вникать
в выражение его лица и старался уловить на нем признаки предательства. Серебряный был задумчив, но прост и откровенен по-прежнему; Морозов не узнал ничего.
— Когда я тебя увидел
в церкви, беззащитную сироту,
в тот
день, как хотели выдать тебя насильно за Вяземского, я решился спасти тебя от постылого мужа, но хотел твоей клятвы,
что не посрамишь ты седых волос моих.
Скажи, Елена, ужели
в самом
деле вы думали,
что я не угадаю вашего замысла, дам себя одурачить, не сумею наказать жену вероломную и злодея моего, ее сводчика?
Елена понемногу приходила
в себя. Открыв глаза, она увидела сперва зарево, потом стала различать лес и дорогу, потом почувствовала,
что лежит на хребте коня и
что держат ее сильные руки. Мало-помалу она начала вспоминать события этого
дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.
— А, это ты, товарищ! — сказал он, — добро пожаловать! Ну,
что его княжеская милость, как здравствует с того
дня, как мы вместе Малютиных опричников щелкали? Досталось им от нас на Поганой Луже! Жаль только,
что Малюта Лукьяныч ускользнул да
что этот увалень, Митька, Хомяка упустил. Несдобровать бы им у меня
в руках!
Что, я чай, батюшка-царь куда как обрадовался, как царевича-то увидал! Я чай, не нашел,
чем пожаловать князь Никиту Романыча!
Не знал он наверно, сколько прошло
дней с тех пор, как его схватили, ибо свет ниоткуда не проникал
в подземелье; но время от времени доходил до слуха его отдаленный благовест, и, соображаясь с этим глухим и слабым звоном, он рассчитал,
что сидит
в тюрьме более трех
дней.
Он
разделял убеждения своего века
в божественной неприкосновенности прав Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать,
чем мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения царю, которого считал представителем божией воли на земле.
Что ж, Максим Григорьич, поверишь ли? как приехал на то урочище, вижу:
в самом
деле сосна, и на ней сидит мой Адраган, точь-в-точь как говорил святой!
— Слушай, Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь
в Слободу, никому не заикнись,
что меня встретил; а
дня через три ступай к матушке, скажи ей, да только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи,
что сын-де твой, дал бог, здоров, бьет тебе челом.
— А
что, ребята, ведь, может, и
в самом
деле он нарочно выдал Коршуна!
В самом
деле, поимка опричника была для всей шайки настоящим праздником. Они собрались выместить на Максиме все,
что претерпели от его товарищей.
— Полно бога гневить, Максим Григорьич! — прервал его Серебряный, —
чем ты не брат мне? Знаю,
что мой род честнее твоего, да то
дело думное и разрядное; а здесь, перед татарами,
в чистом поле, мы равны, Максим Григорьич, да везде равны, где стоим пред богом, а не пред людьми. Побратаемся, Максим Григорьич!
— А
что ж, — сказал он, принимая беспечный вид, — если и
в самом
деле пляшу?
Странно сделалось Серебряному
в присутствии Басманова. Храбрость этого человека и полувысказанное сожаление о своей постыдной жизни располагали к нему Никиту Романовича. Он даже готов был подумать,
что Басманов
в самом
деле перед этим шутил или с досады клепал на себя, но последнее предложение его, сделанное, очевидно, не
в шутку, возбудило
в Серебряном прежнее отвращение.
— Полно, так ли? А я так думаю,
что татары тебя
в торока ввязали б, как
в тот раз, помнишь? Ведь тебе уже не впервой,
дело знакомое!
— Государь, пусть будет по-твоему! Я стар и хвор, давно не надевал служилой брони; но
в божьем суде не сила берет, а правое
дело! Уповаю на помощь господа,
что не оставит он меня
в правом
деле моем, покажет пред твоею милостью и пред всеми людьми неправду врага моего!
В отсутствие Вяземского Малюте было поручено важное
дело. Царь приказал ему захватить ближайших слуг князя Афанасья Ивановича и пытать их накрепко, ездил ли господин их на мельницу колдовать, и сколько раз он был на мельнице, и
что именно замышляет противу его, государского, здравия?
И
в оный страшный
день предстану и я перед вечным судьею, предстану
в этой самой одежде и потребую обратно моей чести,
что ты отнял у меня на земле!
Более из привычки и принятого правила,
чем от потребности сердца, он, возвращаясь
в Слободу, остановился на несколько
дней молиться
в Троицкой лавре.
Годунов, посланный вперед приготовить государю торжественный прием, исполнив свое поручение, сидел у себя
в брусяной избе, облокотясь на дубовый стол, подперши рукою голову. Он размышлял о случившемся
в эти последние
дни, о казни, от которой удалось ему уклониться, о загадочном нраве грозного царя и о способах сохранить его милость, не участвуя
в делах опричнины, как вошедший слуга доложил,
что у крыльца дожидается князь Никита Романович Серебряный.
Серебряный был опальник государев, осужденный на смерть. Он ушел из тюрьмы, и всякое сношение с ним могло стоить головы Борису Федоровичу. Но отказать князю
в гостеприимстве или выдать его царю было бы
делом недостойным, на которое Годунов не мог решиться, не потеряв народного доверия, коим он более всего дорожил.
В то же время он вспомнил,
что царь находится теперь
в милостивом расположении духа, и
в один миг сообразил, как действовать
в этом случае.
В этот
день, после обеда, Годунов, видя,
что царь весел и доволен и, против обыкновения, готовится отдохнуть, последовал за ним
в опочивальню. Расположение к нему Ивана Васильевича давало это право Годунову, особенно когда ему было о
чем доложить,
что не всякому следовало слышать.
—
В Медведевке? — сказал Иоанн и усмехнулся. — Это, должно быть, когда ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это
дело помню. Я отпустил тебе эту первую вину, а был ты, по уговору нашему, посажен за новую вину, когда ты вдругорядь на моих людей у Морозова напал.
Что скажешь на это?
— Я
дело другое, князь. Я знаю,
что делаю. Я царю не перечу; он меня сам не захочет вписать; так уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы на место Вяземского да сделался бы оружничим царским, то был бы
в приближении у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой стали идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы!
Он посмотрел на князя и понял,
что его пыльные доспехи, одежда, изорванная колючим кустарником, и встревоженное выражение лица испугали вратницу.
В самом
деле черты Никиты Романовича так изменились,
что сам Михеич не узнал бы его, если бы не приехал с ним вместе.
Одно это сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все обстоятельства своего прощания с Еленой, повторяя себе каждое ее слово, находил грустную отраду
в мысли,
что в самом
деле было бы совестно радоваться
в теперешнее время и
что он не отчуждает себя от братий, но несет вместе с ними свою долю общего бедствия.
Здесь можно бы кончить эту грустную повесть, но остается сказать,
что было с другими лицами, которые, быть может,
разделяли с Серебряным участие читателя. О самом Никите Романовиче услышим мы еще раз
в конце нашего рассказа; но для этого надобно откинуть семнадцать тяжелых лет и перенестись
в Москву
в славный год завоевания Сибири.