Неточные совпадения
— Эх, батюшка, ведь
ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали
тебе добрые люди, что
будет отсюда еще поприщ за сорок. Вели отдохнуть, князь, право, кони устали!
— Коли милость твоя нами не брезгает, просим покорно, садись на завалину, а мы
тебе, коли соизволишь, медку поднесем; уважь, боярин,
выпей на здоровье!
— Эй
ты, старый хрен! здесь
был хоровод, куда девки разбежались?
— Слушай, молодец, — сказал он, — твоя дерзостность мне
было пришлась по нраву, я хотел
было пощадить
тебя. Но если
ты сейчас же не скажешь мне, кто
ты таков, как бог свят, велю
тебя повесить!
— Да, боярин, кабы не
ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не
будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они не на кого другого, а прямо на
тебя покажут!
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может
быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли
ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и
тебя, батюшка, не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их подкурятина!
— Боярин, — сказал он, — уж коли
ты хочешь ехать с одним только стремянным, то дозволь хоть мне с товарищем к
тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе
будет веселее; к тому ж не ровен час, коли придется опять работать руками, так восемь рук больше четырех вымолотят.
«Прости, князь, говорил ему украдкою этот голос, я
буду за
тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали
петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я
тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова
будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
— И я так думаю. Только этот разбойник
будет почище того разбойника. А
тебе как покажется, боярин, который разбойник
будет почище, Хомяк или Перстень?
— Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал князем. — Разве
ты не знал, что я
буду сегодня! Как смел
ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
— Что ж
ты молчишь, старик? али нет у
тебя зелья, али нет корня какого приворотить ее? Говори, высчитывай, какие
есть чародейные травы? Да говори же, колдун!
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как
тебе сказать? Всякие
есть травы.
Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху не дашь.
Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева не
будет.
Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все
тебя будут как огня бояться!
—
Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит.
Есть голубец болотный; коли хочешь идти на медведя,
выпей взвару голубца, и никакой медведь
тебя не тронет.
Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде не утонешь.
— Пойдем, князь, пойдем,
будет с
тебя!
— А
есть ли у
тебя, боярин, какая вещица от нее?
— Елена Дмитриевна, — сказал он, помолчав, —
есть средство спасти
тебя. Послушай. Я стар и сед, но люблю
тебя как дочь свою. Поразмысли, Елена, согласна ль
ты выйти за меня, старика?
Виновата ли
была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком говорил ей: «Елена!
Ты не сдержала своего слова,
ты не дождалась моего возврата,
ты обманула меня!..»
— Ах
ты мошенник! — вскричал Михеич, забывая осторожность, с которою начал
было говорить, — да разве мой господин знается с изменниками!
— Ступай все прямо, — отвечал грубо один из них. — Там, как поворотишь налево, там
тебе и
будет гнездо старого ворона.
— Ну, коли не хочешь наряжаться, боярыня, так не поиграть ли нам в горелки или в камешки? Не хочешь ли рыбку покормить или на качелях покачаться? Или уж не
спеть ли
тебе чего?
—
Спой мне, Пашенька,
спой мне ту песню, что
ты намедни
пела, как вы ягоды собирали!
— Изволь, боярыня, коли твоя такая воля,
спою; только
ты после не пеняй на меня, если неравно
тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!
— Охота ж
тебе и знать их! — подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными бровями. — Вот я так
спою песню, не твоей чета, смотри, коли не развеселю боярыню!
— Так и
быть, — сказала она, — не сниму кокошник, только подойди сюда, моя Пашенька, я
тебе заплету косу, как, бывало, мне заплетали!
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то
была воля божия… и
ты не так виновата… да,
ты не виновата… не за что прощать
тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну
тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю
тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
Ох, удал же
ты был, нечего сказать!
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь
ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы
были словно братья, так и жена моя
тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
Прежде бывало, коли кто донес на
тебя, тот и очищай сам свою улику; а теперь какая у него ни
будь рознь в словах, берут
тебя и пытают по одной язычной молвке!
— Никитушка, останься, я
тебя схороню. Никто
тебя не сыщет, холопи мои
тебя не выдадут,
ты будешь у меня в доме как сын родной!
— Да
будет же над
тобой благословение божие, Никита Романыч! — сказал он, подымаясь со скамьи и обнимая князя, — да умягчит господь сердце царское. Да вернешься
ты невредим из Слободы, как отрок из пещи пламенной, и да обниму
тебя тогда, как теперь обнимаю, от всего сердца, от всей души!
— Расступись же подо мной, мать сыра-земля! — простонала она, — не жилица я на белом свете! Наложу на себя руки, изведу себя отравой! Не переживу
тебя, Никита Романыч! Я люблю
тебя боле жизни, боле свету божьего, я никого, кроме
тебя, не люблю и любить не
буду!
Вскоре вышли из дворца два стольника и сказали Серебряному, что царь видел его из окна и хочет знать, кто он таков? Передав царю имя князя, стольники опять возвратились и сказали, что царь-де спрашивает
тебя о здоровье и велел-де
тебе сегодня
быть у его царского стола.
«Ну, говорит, не
быть же боле
тебе, неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!» С этого дня пошел Борис в гору, да посмотри, князь, куда уйдет еще!
— Этого-то, князь,
ты, кажись бы, должен знать; этот
был из наших.
— Вяземский не опричник, — заметил царевич. — Он вздыхает, как красная девица.
Ты б, государь-батюшка, велел надеть на него сарафан да обрить ему бороду, как Федьке Басманову, или приказал бы ему
петь с гуслярами. Гусли-то ему, я чай,
будут сподручнее сабли!
— Царевич! — вскричал Вяземский, — если бы
тебе было годков пять поболе да не
был бы
ты сынок государев, я бы за бесчестие позвал
тебя к Москве на Троицкую площадь, мы померялись бы с
тобой, и сам бог рассудил бы, кому владеть саблей, кому на гуслях играть!
— На кого
ты просишь, — спросил он, — как
было дело? Рассказывай по ряду!
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал на опричников?
Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял
тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать
тебе, детинушка!
— Что
ты, государь? — вскричал Малюта, — как Максим прав? — И радостное удивление его выразилось
было глупою улыбкой, но она тотчас исчезла, ибо ему представилось, что царь над ним издевается.
— Подойди и
ты, Максим, я
тебя к руке пожалую. Хлеб-соль
ешь, а правду режь! Так и напредки чини. Выдать ему три сорока соболей на шубу!
— Вот как! — сказал Иоанн насмешливо. — Так
ты, Максимушка, меня осилить хочешь? Вишь, какой богатырь! Ну где мне, убогому, на
тебя! Что ж, не хочешь
быть опричником, я, пожалуй, велю
тебя в зорники вписать!
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились
было над
тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б
тебя на тот свет; не у кого
было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что
ты напал на него?
— Что ж, — сказал он, — удоволен
ты княжескими шелепугами? Я чай,
будет с
тебя? Пожалуй, так уж и
быть, и
тебя прощу. Убирайся, Терешка, видно, уж день такой выпал!
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал
тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если
будет на
тебе какая новая вина, я взыщу с
тебя и старую.
Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы
ты ни
был,
ты везде
будешь ожидать наказания, какое захочу положить на
тебя.
— Государь! — сказал Серебряный, — жизнь моя в руке твоей. Хорониться от
тебя не в моем обычае. Обещаю
тебе, если
будет на мне какая вина, ожидать твоего суда и от воли твоей не уходить!
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он
тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти
было: очи мои на него не подымутся, пока
буду эту одежду носить!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил
ты, умышлял на царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь
ты боярские головы! Кабы не
ты, и царь
был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Максимушка, — сказал он, — на кого же я денежки-то копил? На кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною.
Ты еще молод, не
поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни, что я
тебе отец! Как посмотрю на
тебя, так и прояснится на душе, словно царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь
тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
— А что
будет с матерью твоею? — сказал Малюта, прибегая к последнему средству. — Не пережить ей такого горя! Убьешь
ты старуху! Посмотри, какая она, голубушка, хворая!