Неточные совпадения
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только знай,
что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты
же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят,
а дай мне теперь
же клятву,
что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Знаю, батюшка; и знаю,
что он мне за то спасибо сказал.
А все
же мне нельзя оставаться.
— Максимушка, — сказал он, — на кого
же я денежки-то копил? На кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни,
что я тебе отец! Как посмотрю на тебя, так и прояснится на душе, словно царь меня похвалил или к руке пожаловал,
а обидь тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот
что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать.
А не уймешься, завтра
же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Ну,
что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, —
что с тобой сталось? Захворал,
что ли? Так и есть, захворал! Напугала
же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои,
а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно,
а теперь и того боле стану молиться.
Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
— Не на
чем, государь! — отвечал Перстень. — Кабы знал я,
что это тебя везут, я бы привел с собою не сорок молодцов,
а сотенки две; тогда не удрал бы от нас этот Скурлатыч; взяли б мы его живьем да при тебе бы вздернули. Впрочем, есть у нас, кажись, его стремянный; он
же мне старый знакомый,
а на безрыбье и рак рыба. Эй, молодец, у тебя он,
что ли?
— Как
же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого меня.
А главное, говорит, чтоб выручил князя. Вот
что, батюшка, мельник сказал.
— Хитер
же ты, брат! — перебил Перстень, ударив его по плечу и продолжая смеяться, — только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись с нами, — прибавил он, придвигаясь к столу, — хлеб да соль! На тебе ложку, повечеряем;
а коли можно помочь князю, я и без твоих выдумок помогу. Только как и
чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме сидит?
—
Что же, — перебил Иоанн, — разве ты один сказки сказываешь?
А старик-то зачем с тобою пришел?
— Иди
же за мной, такой-сякой сын, право!
А ты, балалайка, здесь погоди. Коли
что будет, свистни!
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич!
А мы в Слободе думали,
что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь,
чему и верить. Ну, слава богу, добро,
что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется
же твоя матушка!
— Ребята! — продолжал Никита Романович, — этот молодец не из тех,
что вас обидели; я его знаю; он такой
же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас бог тронуть его хоть пальцем!
А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я веду вас!
— Спасибо, князь, спасибо тебе!
А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать,
что у меня на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь
же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно,
что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы,
что тебе непригоже быть моим названым братом;
а теперь…
Небось ты не наденешь душегрейки на Годунова,
а чем я хуже его?» — «Да
что же тебе, Федя, пожаловать?» — «
А пожалуй меня окольничим, чтоб люди в глаза не корили!» — «Нет, говорит, окольничим тебе не бывать; ты мне потешник,
а Годунов советник; тебе казна,
а ему почет.
—
А ведь ты опять поверил мне, князь! Ты подумал, я и вправду расхныкался! Эх, Никита Романыч, легко ж тебя провести! Ну, выпьем
же теперь про наше знакомство. Коли поживем вместе, увидишь,
что я не такой, как ты думал!
Митька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас
же усмехнулся и растянул рот до самых ушей,
а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня, брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю,
что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою,
а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал,
а только повторил, усмехаясь...
— Я уже говорил тебе, государь,
что увез боярыню по ее
же упросу;
а когда я на дороге истек кровью, холопи мои нашли меня в лесу без памяти. Не было при мне ни коня моего, ни боярыни, перенесли меня на мельницу, к знахарю; он-то и зашептал кровь. Боле ничего не знаю.
Вяземский не думал,
что, упоминая о мельнице, он усилит в Иоанне зародившееся подозрение и придаст вероятие наговору Басманова; но Иоанн не показал вида,
что обращает внимание на это обстоятельство,
а только записал его в памяти, чтобы воспользоваться им при случае; до поры
же до времени затаил свои мысли под личиною беспристрастия.
— Ну
что ж, Федюша, — продолжал с усмешкою царь, — надо тебя с колдуном оком к оку поставить. Ему допрос уж чинили; отведай
же и ты пытки,
а то скажут: царь одних земских пытает,
а опричников своих бережет.
— Ведаю себя чистым пред богом и пред государем, — ответствовал он спокойно, — предаю душу мою господу Иисусу Христу, у государя
же прошу единой милости:
что останется после меня добра моего, то все пусть разделится на три части: первую часть — на церкви божии и на помин души моей; другую — нищей братии;
а третью — верным слугам и холопям моим;
а кабальных людей и рабов отпускаю вечно на волю! Вдове
же моей прощаю, и вольно ей выйти за кого похочет!
— Нельзя, Борис Федорыч, пора мне к своим! Боюсь, чтоб они с кем не повздорили. Кабы царь был в Слободе, мы прямо б к нему с повинною пришли, и пусть бы случилось,
что богу угодно;
а с здешними душегубцами не убережешься. Хоть мы и в сторонке, под самым лесом остановились,
а все
же может какой-нибудь объезд наехать!
— Государь, — ответил Серебряный скромно, — из тюрьмы ушел я не сам,
а увели меня насильно станичники. Они
же разбили ширинского мурзу Шихмата, о
чем твоей милости, должно быть, уже ведомо. Вместе мы били татар, вместе и отдаемся на твою волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!
—
А потому, государь, — выговорил Серебряный, который тщетно старался прибрать выражения поприличнее, — потому, государь,
что они, правда, люди худые,
а всё
же лучше твоих кромешников!
«И князь Никита Романыч, говорю, хоча и в тюрьме,
а должно быть, также здравствует!» Уж не знал, батюшка,
что и сказать ей, чувствую,
что не то говорю,
а все
же что-нибудь сказать надо.
— Господь хранит ходящих в незлобии! — сказал Годунов, скромно опуская глаза. —
А впрочем, всё в его святой воле! Прости
же, князь; до скорого свидания; не забудь,
что ты обещал позвать меня на свадьбу.
— Да, — повторил Серебряный, — кто теперь счастлив! Не милостив господь ко святой Руси;
а все
же не думал я,
что нам заживо придется разлучиться навеки!
— Он тебя увел? — произнес Иван Васильевич, посматривая с удивлением на Кольцо. —
А как
же, — продолжал он, вглядываясь в него, — как
же ты сказал,
что в первый раз в этом краю? Да погоди-ка, брат, мы, кажется, с тобой старые знакомые. Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал? Так, так, я тебя узнаю. Да ведь ты и Серебряного-то из тюрьмы увел. Как
же это, божий человек, ты прозрел с того времени? Куда на богомолье ходил? К каким мощам прикладывался?