Неточные совпадения
— Что?! Как? Да ты в своем ли уме?! — почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в океанах, сделаться дельным и бравым
офицером и повидать свет, а ты не рад… Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком
быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.
На мостике [Мостик — возвышенная площадка, помещающаяся впереди бизань-мачты, откуда удобно наблюдать за всем. Это обыкновенное место во время вахты вахтенного
офицера. На мостике стоит главный компас, или пелькомпас.] его не
было.
Володя ушел от капитана, почти влюбленный в него, — эту влюбленность он сохранил потом навсегда — и пошел разыскивать старшего
офицера. Но найти его
было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике [Кубрик — матросское помещение в палубе, передней части судна.] маленького, широкоплечего и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора в «Руслане», с заросшим волосами лицом и длинными усами.
Напрасно!.. Старший
офицер ничего не слыхал, и его маленькая, подвижная фигурка уже
была на верхней палубе и в сбитой на затылок фуражке неслась к юту [Ют — задняя часть судна.].
— Ну, конечно… А то что здесь без дела толочься… Когда переберетесь, знайте, что вы
будете жить в каюте с батюшкой… Что, недовольны? — добродушно улыбнулся старший
офицер. — Ну, да ведь только ночевать. А больше решительно некуда вас поместить… В гардемаринской каюте нет места… Ведь о вашем назначении мы узнали только вчера… Ну-с, очень рад юному сослуживцу.
Володя спустился в кают-компанию и подошел к старшему
офицеру, который сидел на почетном месте, на диване, на конце большого стола, по бокам которого на привинченных скамейках сидели все
офицеры корвета. По обеим сторонам кают-компании
были каюты старшего
офицера, доктора, старшего штурмана и пяти вахтенных начальников. У стены, против стола, стояло пианино. Висячая большая лампа светила ярким веселым светом.
К восьми часам утра, то
есть к подъему флага и гюйса [Гюйс — носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре]. — Ред.], все — и
офицеры, и команда в чистых синих рубахах —
были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах [Шканцы — часть палубы между грот-мачтой и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник, старший
офицер и только что вышедший из своей каюты капитан стояли на мостике, а остальные
офицеры выстроились на шканцах.
Вслед затем
офицеры спустились вниз
пить чай.
Через двадцать минут пароход пристал к борту корвета. Положена
была сходня, и несколько десятков лиц сошли на палубу. Вызванный для встречи двух приехавших адмиралов караул отдавал им честь, и их встретили капитан и вахтенный
офицер.
В кают-компании тоже сидели гости, наполнявшие сегодня корвет. Они
были везде: и по каютам, и наверху. Почти около каждого
офицера, гардемарина и кондуктора группировалась кучка провожавших. Дамский элемент преобладал. Тут
были и матери, и сестры, и жены, и невесты, и просто короткие знакомые. Встречались и дети.
Вместе с другими четырьмя гардемаринами, окончившими курс, он удостоился чести исполнять должность «подвахтенного», т. е.,
быть непосредственным помощником вахтенного
офицера и стоять с ним вахты (дежурства), во время которых он безотлучно должен
был находиться наверху — на баке и следить за немедленным исполнением приказаний вахтенного
офицера, наблюдать за парусами на фок-мачте, за кливерами [Кливера — косые треугольные паруса, ставящиеся впереди фок-мачты, на носу судна.], за часовыми на носу, смотрящими вперед, за исправностью ночных огней, — одним словом, за всем, что находилось в его районе.
Кроме вахтенной службы, Володя
был назначен в помощь к
офицеру, заведующему кубриком, и самостоятельно заведывать капитанским вельботом и отвечать за его исправность. Затем, по судовому расписанию, составленному старшим
офицером, во время авралов, то
есть таких работ или маневров, которые требуют присутствия всего экипажа, молодой моряк должен
был находиться при капитане.
— Кроме того, вам не мешает познакомиться и с машиной корвета… Потом
будете стоять и машинные вахты… И по штурманской части надо навостриться… Ну, да не все сразу, — улыбнулся старший
офицер. — И, главное, от вас самого зависит научиться всему, что нужно для морского
офицера.
Была бы только охота… И вот еще что…
— Ну, очень рад… Можете идти… Вы подвахтенный в пятой вахте, у мичмана Лопатина. Вам с полуночи до четырех на вахту… Помните, что опаздывать на вахту нельзя… За это
будет строго взыскиваться! — внушительно прибавил старший
офицер, протягивая руку.
И эта влюбленность дошла у юноши до восторженности, когда дня через три по выходе из Кронштадта однажды утром Ашанин
был позван к капитану вместе с другими
офицерами и гардемаринами, кроме стоявших на вахте.
Я три года
был старшим
офицером и ни разу никого не наказал и — честью заверяю вас, господа, — трудно
было найти лучшую команду…
Быть может, и даже наверное, не все господа
офицеры разделяли мнение капитана, но все ответили, что согласны на предложение командира.
— И вы увидите, господа, какая лихая у нас
будет команда! — воскликнул капитан. — Не правда ли, Андрей Николаевич? — обратился он к старшему
офицеру.
—
Есть! — отвечал старший
офицер.
Многие
офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию, молчали, видимо, далеко не сочувственно и чувствовали, как
будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать
было нечего. Приходилось подчиняться и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствия капитана. Не особенно
был, кажется, доволен и старший
офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся с матросскими физиономиями.
— Особенно ты, Федотов, смотри… не зверствуй… У тебя
есть эта привычка непременно искровянить матроса… Я тебя не первый день знаю… Ишь ведь у тебя, у дьявола, ручища! — прибавил старший
офицер, бросая взгляд на действительно огромную, жилистую, всю в смоле, руку боцмана, теребившую штанину.
Здесь
были все представители так называемой баковой аристократии: оба боцмана, унтер-офицеры, баталер [Заведующий провизией и раздачей водки.], подшкипер [Заведующий каютой, в которой хранятся разные запасы судового снабжения.], артиллерийский вахтер [Заведующий крюйт-камерой (пороховым погребом), оружием и снарядами.], фельдшер и писарь.
Все эти решения постановлено
было держать в секрете от матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие о том, что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость
была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя.
Старший
офицер, как распорядитель аврала, поднялся на мостик, сменив вахтенного начальника, который, по расписанию, должен
был находиться у своей мачты.
Когда все уже
были на марсах и салингах, старший
офицер скомандовал...
Аврал
был кончен. Подвахтенных просвистали вниз, и вахтенный
офицер снова занял свое место на мостике.
К концу вахты уж он свыкся с темнотой и, менее возбужденный, уже не видал ни воображаемых огоньков, ни камней, ни судов, и не без некоторого сожаления убедился, что ему спасителем не
быть, а надо просто исполнять свое маленькое дело и выстаивать вахту, и что и без него безопасность корвета зорко сторожится там, на мостике, где вырисовываются темные фигуры вахтенного начальника, младшего штурмана и старшего
офицера.
Он, сделавший уже три летние кампании и поэтому горделиво считавший себя опытным моряком,
был несколько обижен. Эти появления старшего
офицера без всякой нужды казались недоверием к его знанию морского дела и его бдительности. Еще если бы «ревело» или корвет проходил опасные места, он понял бы эти появления, а теперь…
— Удивительно, что не спится, Андрей Николаевич, — иронически отвечал мичман. — Кажется, можно бы спать… Ветер ровный… установился… идем себе хорошо… Впереди никаких мелей нет…
Будьте спокойны, Андрей Николаевич… Я не первый день на вахте стою, — несколько обиженно прибавил вахтенный
офицер.
Старший
офицер спустился в свою каюту, хотел,
было, раздеться, но не разделся и, как
был — в пальто и в высоких сапогах, бросился в койку и тотчас же заснул тем тревожным и чутким сном, которым обыкновенно спят капитаны и старшие
офицеры в море, всегда готовые выскочить наверх при первой тревоге.
— То-то и
есть. Отлежится в лазарете и опять за свои дела… да еще куражится: меня, говорит, никакой бой не возьмет… Я, говорит, им покажу, каков я
есть! Это он про капитана да про старшего
офицера… Хорошо. А старшим
офицером у нас в те поры
был капитан-лейтенант Барабанов — может, слыхал, Аксютин?
А
быть бы ему арестантом, если бы этого самого Барабанова не сменили в те поры, и не назначили к нам старшим
офицером Ивана Иваныча Буткова…
—
Пить —
пил, ежели на берегу, но только с рассудком. А на другой год старший
офицер его в старшие марсовые произвел, а когда в командиры вышел, — к себе на судно взял… И до сих пор его не оставил: Кирюшкин на евойной даче сторожем. Вот оно что доброе слово делает… А ты говоришь, никак невозможно! — заключил Бастрюков.
По случаю шторма варки горячей пищи не
было. Да почти никто и не хотел
есть. Старики-матросы, которых не укачало,
ели холодную солонину и сухари, и в кают-компании подавали холодные блюда, и за столом сидело только пять человек: старший
офицер, старик-штурман, первый лейтенант Поленов, артиллерист да мичман Лопатин, веселый и жизнерадостный, могучего здоровья, которого, к удивлению Степана Ильича, даже качка Немецкого моря не взяла.
Мичману казалось, что он смотрит ужасно долго, и он нетерпеливо и с сердитым выражением взглядывал на маленькую, коренастую фигурку старшего
офицера. Его красное, обросшее волосами лицо, казалось мичману,
было недостаточно взволнованно, и он уже мысленно обругал его, негодуя на его медлительность, хотя и минуты еще не прошло с тех пор, как старший
офицер взял трубу.
—
Есть! — ответил старший
офицер и сказал Володе: — Ступайте, да смотрите, без толку не лезьте в опасность. — Володя бросил благодарный взгляд на мостик и стал спускаться по трапу.
Тем временем доктор вместе со старшим
офицером занимались размещением спасенных. Капитана и его помощника поместили в каюту, уступленную одним из
офицеров, который перебрался к товарищу; остальных — в жилой палубе. Всех одели в сухое белье, вытерли уксусом,
напоили горячим чаем с коньяком и уложили в койки. Надо
было видеть выражение бесконечного счастья и благодарности на всех этих лицах моряков, чтобы понять эту радость спасения. Первый день им давали
есть и
пить понемногу.
В пятом часу дня на шканцах
были поставлены на козлах доски, на которые положили покойников. Явился батюшка в траурной рясе и стал отпевать. Торжественно-заунывное пение хора певчих раздавалось среди моря. Капитан,
офицеры и команда присутствовали при отпевании этих двух французских моряков. Из товарищей покойных один только помощник капитана
был настолько здоров, что мог выйти на палубу; остальные лежали в койках.
Перед обедом, то
есть в половине двенадцатого часа, когда не без некоторой торжественности выносилась на шканцы в предшествии баталера большая ендова с водкой и раздавался общий свист в дудки двух боцманов и всех унтер-офицеров, так называемый матросами «свист соловьев», призывавший к водке, — матросы, подмигивая и показывая на раскрытый рот, звали гостей наверх.
В тот же вечер решено
было ранним утром отправиться в Лондон. «Коршун» должен
был простоять в Гревзенде десять дней — необходимо
было сделать кое-какие запасные части машины — и потому желающим
офицерам и гардемаринам разрешено
было, разделившись на две смены, отправиться в Лондон. Каждой смене можно
было пробыть пять дней.
Но морякам
было не до фруктов. Корвет, зашедший на Мадеру по пути, собирался простоять на острове всего только до следующего вечера, и потому все свободные
офицеры торопились поскорее на берег.
Поздним вечером возвращалась шумная компания русских
офицеров на корвет. Ночь
была восхитительная. На бархатном высоком куполе томно светилась луна, обливая своим мягким, нежным светом и белые дома, и виллы маленького Фунчаля, и кудрявые леса гор. Город спал. Изредка встречались прохожие. Волшебная тишина чудной ночи нарушалась по временам звуками фортепиано, доносившимися из-за опущенных жалюзи.
Ровно в десять часов боцман Федотов просвистал в дудку и крикнул: «На молитву!», и скоро палуба
была полна матросскими белыми рубахами. Впереди в полной парадной форме стояли капитан,
офицеры и гардемарины. Все
были тут, кроме вахтенных.
Кто-то из
офицеров обратился к португальцу с просьбой передать хозяйке, что все просят ее
спеть какую-нибудь народную негритянскую песню.
Прибавился для компании Соньки еще пассажир — вторая обезьяна, купленная мичманом Лопатиным и названная им, к удовольствию матросов, Егорушкой. И Сонька и Егорушка скоро поладили с большим черным водолазом Умным — действительно умным псом, принадлежавшим старшему штурману, настолько умным и сообразительным, что он отлично понимал порядки морской службы и неприкосновенность палубы и ни разу не возбуждал неудовольствия даже такого ревнителя чистоты и порядка, каким
был старший
офицер.
И почти все
офицеры и гардемарины спали на юте в подвешенных койках. Спать в душных каютах
было томительно.
В самом деле, чистота везде
была образцовая. Даже эта оскорбляющая морской глаз старшего
офицера «деревня» — как называл он бак, где находились быки, бараны, свиньи и различная птица в клетках, —
была доведена до возможной степени чистоты. Везде лежали чистые подстилки, и стараниями матросов четыре уцелевших еще быка (один уже
был убит и съеден командой и
офицерами), бараны и даже свиньи имели вполне приличный вид, достойный пассажиров такого образцового военного судна, как «Коршун».
При виде капитана старший
офицер снял, по морскому обычаю, фуражку и раскланялся с ним с несколько преувеличенной служебной почтительностью морского служаки. В ней, впрочем, не
было ничего заискивающего или унизительного; этим почтительным поклоном старший
офицер не только приветствовал уважаемого человека, но и чествовал в лице его авторитет капитана.
— Третьего дня хуже шли… Суточное плавание всего
было 160 миль, — вставил старший
офицер.
Рядом с ним ловит солнышко и его помощник, младший штурманский
офицер, и Володя, обязанный, как стоявший на вахте с 4 до 8 часов, сделать наблюдения и представить капитану после полудня вычисленные по высотам солнца широту и долготу, в которых
будет находиться корвет в полдень.