Неточные совпадения
— А вот, Володя, тут варенье, —
говорила Мария Петровна, показывая на большой, забитый гвоздями ящик, в котором
был почти весь запас, заготовленный на зиму. — Полакомишься… За границей такого нет.
— Ну, пойди, покажи-ка нам твою конурку, Володя, —
говорил маленький адмирал, подходя к Володе после нескольких минут разговора с капитаном. — А ваш корвет в образцовом порядке, — прибавил адмирал, окидывая своим быстрым и знающим морским глазом и палубу, и рангоут. — Приятно
быть на таком судне.
— Смотри же, пиши чаше… и длинные письма… И как же
будет скучно без тебя, мой славный! —
говорила Мария Петровна.
И года не прошло, как они поженились, оба влюбленные друг в друга, счастливые и молодые, и вдруг… расставаться на три года. «Просись, чтобы тебя не посылали в дальнее плавание», —
говорила она мужу. Но разве можно
было проситься? Разве не стыдно
было моряку отказываться от лестного назначения в дальнее плавание?
— Я вам
говорил, братцы! — произнес знакомый голос Бастрюкова. — Одно слово: голубь. Голубь и
есть!
— Служил, братцы, у нас на фрегате один матросик — Егорка Кирюшкин… Нечего
говорить, матрос как
есть форменный, первый, можно сказать, матрос по своему делу… штыкболтным [Матрос, который ходит на нок (оконечность реи) и вяжет угол паруса (штык-болт).] на фор-марса-pee и за гребным на капитанском вельботе
был… Все понимали, что бесстрашный матросик: куда хочешь пошли — пойдет. Но только, скажу я вам, человек он
был самый что ни на
есть отчаянный… вроде как будто пропащий…
— То-то и
есть. Отлежится в лазарете и опять за свои дела… да еще куражится: меня,
говорит, никакой бой не возьмет… Я,
говорит, им покажу, каков я
есть! Это он про капитана да про старшего офицера… Хорошо. А старшим офицером у нас в те поры
был капитан-лейтенант Барабанов — может, слыхал, Аксютин?
— Ну, вот, этот самый Барабанов, как услыхал, что Егорка хвастает, и
говорит — тоже упрямый человек
был: «Посмотрим, кто кого; я,
говорит, его, подлеца, исправлю, я,
говорит, и не таких покорял…» И стал он с этого самого дня Кирюшкина вовсе изводить… Каждый день при себе драл на баке как Сидорову козу.
— И хоть бы что, — продолжал Бастрюков, — Егорка только приходил в большую отчаянность… Наконец, братцы вы мои, видит Барабанов, что нет с Кирюшкиным никакого сладу и что допорет он его до смерти, пожалуй, еще в ответе
будет, — адмирал у нас на эскадре законный человек
был, — пошел к капитану и докладывает: «Так мол, и так. Никак не могу я этого мерзавца исправить; дозвольте,
говорит, по форме арестантом сделать, потому,
говорит, совсем беспардонный человек»…
«Повремените, — это он капитана просит, — такого лихого матроса в арестанты назначать; я,
говорит,
быть может, его исправлю».
— Чудно и
есть, а я вам верно
говорю…
—
Пить —
пил, ежели на берегу, но только с рассудком. А на другой год старший офицер его в старшие марсовые произвел, а когда в командиры вышел, — к себе на судно взял… И до сих пор его не оставил: Кирюшкин на евойной даче сторожем. Вот оно что доброе слово делает… А ты
говоришь, никак невозможно! — заключил Бастрюков.
— То-то оно и
есть! — подтвердил Митрич и после минуты молчания прибавил, обращаясь ко всем: — давечь, в ночь, как рифы брали, боцман хотел
было искровянить одного матроса… Уже раз звезданул… А около ардимарин случись… Не моги,
говорит, Федотов, забижать матроса, потому,
говорит, такой приказ капитанский вышел, чтобы рукам воли не давать.
— А я, батюшка, так нисколько не чувствую качки, точно ее и нет! — с счастливым и радостным чувством
говорил Ашанин. — А вчера-то… Впрочем, это может
быть пока, а когда встану…
— Они по-нашему, братцы, не привычны, — авторитетно
говорит фор-марсовый Ковшиков, рыжий, с веснушками, молодой парень, с добродушно-плутоватыми смеющимися глазами и забубенным видом лихача и забулдыги-матроса. — Я
пил с ими, когда ходил на «Ласточке» в заграницу… Нальет это он в рюмочку рому или там абсини [Абсент.] — такая у них
есть водка — и отцеживает вроде быдто курица, а чтобы сразу — не согласны! Да и больше все виноградное вино
пьют.
— Не в охотку.
Говорит: солонину
буду, — сделал свой вдохновенный вольный перевод, ни на минуту не задумываясь, Ковшиков.
— Мерси,
говорит. Значит — благодарю.
Ешь, Бастрюков, сам мясо-то. Галярка, не зевай, брат!
Нечего и
говорить, что Ворсунька
был в восторге.
Нечего и
говорить, что Федотов
был доставлен на корвет почти в бесчувственном состоянии и на утро
был, по обычаю, еще более преисполнен боцманской важности, словно бы
говоря этим: «На берегу я слабая тварь, а здесь боцман!»
Невольно напрашивалось сравнение с нашими деревенскими избами и
было далеко не в пользу последних. Не
было здесь ни черных тараканов, ни прусаков, ни той грязи, которая обычна в избах. Только маленькие ящерки, очень некрасивые, с уродливыми головками, которых,
говорят, ничем не выживешь, и которые водятся по всем домам тропических местностей, бойко разгуливали по белому потолку, производя страшный шум, или, вернее, шуршанье.
«А ты, Кошкин, проси, чего желаешь, за то, что меня спас!» А Кошкин ему в ответ: «Дозвольте, —
говорит, — чарку за вас
выпить, вашескобродие».
Про то самое я и
говорю! — заключил Бастрюков, вполне, по-видимому, убежденный в истинности своей философии и в действительности того психологического процесса обращения «ожесточенного» человека, который,
быть может, он сам же создал своим художественным чутьем и светлой верой в то, что совесть должна заговорить даже и в самом нехорошем человеке.
И, точно понимая, что «с водой шутить нельзя», как
говорит Бастрюков, матросы, особенно старые,
поют молитву сосредоточенные и серьезные, осеняя свои загорелые лица широкими крестами.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов старого времени, которые
были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину
говорили, капитану можно
было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
— Как же, вы
говорили об этом… Отчего и не сделать длинного перехода. В старину, когда парусники только
были, и то делали длинные переходы, а паровому судну и подавно можно.
В ожидании подъема паров капитан предложил желающим сделать визит на «Петрель». Нечего и
говорить, что предложение это
было принято с удовольствием.
Суеверные купеческие моряки, входя в пределы Индийского океана, бросают, как
говорят, для его умилостивления золотые монеты, а как только «Коршун» влетел, словно белоснежная чайка, во владения грозного старика, под всеми парусами, имея брамсели на верхушках своих мачт, так отдано
было капитаном приказание отслужить молебен.
Некоторое нетерпение замечается и среди матросов, и они все чаще и чаще спрашивают: «Долго ли еще плыть до места?» Им, видимо, хочется, как
говорят моряки, «освежиться», то
есть погулять и
выпить на берегу.
А тем, кто
говорит, что ничего не боится, и щеголяет своей храбростью, не верьте, Ашанин, и не стыдитесь того, что вам
было жутко! — ласково прибавил капитан, отпуская молодого человека.
— Соблюли себя, значит, как следует, милый баринок, —
говорил значительно подвыпивший Михаила Бастрюков, обращаясь к Ашанину. — Нельзя, «голубь» просил… Небось, помнил всякий и
пил с рассудком… Даже и Захарыч может лыко вязать… То-то оно и
есть, Владимир Миколаич, добрым словом всего достигнешь… А ежели, примерно сказать, страхом… все бы перепились, как последние свиньи… Но только, я вам доложу, эта самая арака ничего не стоит против нашей водки…
Через пять минут четыре матроса уже сидели в отгороженном пространстве на палубе, около бака, и перед ними стояла ендова водки и чарка. Матросы любопытно посматривали, что
будет дальше. Некоторые выражали завистливые чувства и
говорили...
— И врешь! Ты, значит, не понимаешь, что я
говорю… Я
говорю, что
буду строгим блюстителем закона во всей его полноте, а ты посылаешь меня в самую беззаконную страну… Это вовсе не остроумно… просто даже глупо…
Все приседали, кланялись, сюсюкали, делали умильные рожи и необыкновенно ласково
говорили: «Люсиан, люсиан, холосий люсиан!» — и не прошло и пяти минут, как вся палуба корвета
была запружена китайцами всевозможных профессий.
Хотел
было и я спуститься в каюту, как вдруг Дженкинс подает мне бинокль и
говорит, указывая головой на горизонт: «Посмотрите!» Посмотрел.
Пьяный, вероятно, обиделся и, ни слова не
говоря, съездил по уху полисмена, повергнув почтенного блюстителя порядка в изумление, которым матрос не преминул воспользоваться: он вырвался из крепкой руки полисмена и в минуту уже
был на баркасе.
— Шел я это, вашескобродие, на пристань из кабака и
был я, вашескобродие, выпимши… Однако шел сам, потому от капитана приказ — на корвет являться как следует, на своих ногах… А этот вот самый арап, вашескобродие, привязался… Лопотал, лопотал что-то по-своему — поди разбери… А затем за руку взял… я и подумай: беспременно в участок сволокет… За что, мол?.. Ну, я и треснул арапа, это точно, вашескобродие… Отпираться не
буду… А больше нечего
говорить, вашескобродие, и другой вины моей не
было.
— Ничего не выйдет, Андрей Николаич. Вы, право, мнительный человек и напрасно только расстраиваете себя… Все
будет отлично, и адмирал останется доволен. Он хоть и заноза, как вы
говорите, а умный человек и не придирается из-за пустяков. Да и не к чему придраться… Пойдемте-ка лучше, Андрей Николаич, обедать… И то сегодня запоздали… А
есть страх хочется…
Наверху и
говорить нечего: реи
были выправлены на диво, палуба сверкала белизной, и все сияло и горело — и пушки, и медь люков, поручней, компаса, штурвала и кнехтов [Вертикальные металлические брусья с блоками для проводки снастей.].
И родители мисс Клэр испугались, что она может уехать в Россию… И Ашанин что-то часто
говорил, что он скоро
будет мичманом, и уж собирался сделать предложение, как, вовремя предупрежденный, хороший знакомый этой семьи, русский консул в свою очередь предупредил капитана, как бы молодой человек не свершил серьезной глупости.
— Зашел я этто, вашескобродие, в салун виски
выпить, как ко мне увязались трое мериканцев и стали угощать… «Фрейнд»,
говорят… Ну, я, виноват, вашескобродие, предела не упомнил и помню только, что
был пьян. А дальше проснулся я, вашескобродие, на купеческом бриге в море, значит, промеж чужих людей и почти голый, с позволения сказать… И такая меня тоска взяла, вашескобродие, что и обсказать никак невозможно. А только понял я из ихнего разговора, что бриг идет в Африку.
— Есть-таки и во флоте такие мамзели-с, —
говорил иногда ворчливо Степан Ильич, прибавляя к словам «ерсы». — Маменька там адмиральша-с, бабушка княгиня-с, так он и думает, что он мамзель-с и ему всякие чины да отличия за лодырство следуют… Небось, видели флаг-офицера при адмирале? Егозит и больше ничего, совершенно невежественный офицер, а его за уши вытянут… эту мамзель… Как же-с, нельзя, племянничек важной персоны… тьфу!
— А может, бог даст, и разыщут. Мичман Лопатин башковатый человек и знает, где искать… А Артемьев, небось, не дурак — не станет против волны плыть… Он лег себе на спину, да и ждет помоги с корвета. Знает, что свои не оставят… А как увидит баркас, голосом крикнет или какой знак подаст… Тоже у нас вот на «Кобчике» один матросик сорвался и на ходу упал… Так волна куда сильнее
была, а вызволил господь — спасли. И акул-рыба не съела! Вот видишь ли, матросик. А ты
говоришь: не найдут. Еще как ловко найдут!
— То-то и
есть, братцы… Вот Артемьев опять с нами! —
говорит Бастрюков. — Небось, напредки
будет опасливее… не упадет со шлюпки! — весело прибавляет он.
— То-то хорошо, ваше благородие. Красивый островок. И город,
говорил Бастрюков, довольно даже приятный, и все купить можно… И народ ласковый, доверчивый, даром что темнокожий. Должно, арапы
будут, ваше благородие?
— То-то нельзя без гостинцев. Привезу — рада
будет… И денег привезу… Все вот
говорят: скупой ты, Ворсунька…
— Положим, ревизор
был неправ, но все-таки вы не должны
были так резко
говорить с ним, хотя бы и на берегу… Худой мир лучше доброй ссоры, а теперь вот и открытая ссора… и этот рапорт… Признаюсь, это очень неприятно…
И то европейцы их научили
пить водку… прежде,
говорят, они ее не знали…
Среди матросов
было в это утро необыкновенное оживление. Разбившись на кучки, все
говорили о только что прочитанном приказе и обсуждали его на разные лады. Особенно горячо
говорили молодые матросы, но среди стариков находилось и несколько скептиков, не вполне веривших в применение нового положения.
— Что же ты такого понял? — с прежней насмешливостью допрашивал Гайкин, значительно взглядывая на Артамонова и будто
говоря этим взглядом, что
будет потеха.
— А понял я в тех смыслах, что вовсе без всякого предела телесно обескураживать человека по новому закон-положению нельзя, хотя бы даже самого штафного матроса. Положен, значит, предел, чтобы никого не доводить до отчаянности души, —
говорил Копчиков, видимо сам упиваясь цветами своего красноречия. — Получи законную препорцию и уходи. Мол, мерсите вам: больше препорции нет по закон-положению. Но самая главная, можно сказать, загвоздка нынче, что ежели ты что-нибудь свиноватил, так сейчас
будут судом судить.