Неточные совпадения
Юноша
был более изумлен, чем обрадован, и
в первую минуту решительно не мог сообразить, кто это ему устроил такой сюрприз.
— Ну, братец, через три дня ты должен
быть в Кронштадте и явиться на корвет! — продолжал директор.
Ах, сколько раз потом
в плавании, особенно
в непогоды и штормы, когда корвет, словно щепку, бросало на рассвирепевшем седом океане, палуба убегала из-под ног, и грозные валы перекатывались через бак [Бак — передняя часть судна.], готовые смыть неосторожного моряка, вспоминал молодой человек с какой-то особенной жгучей тоской всех своих близких, которые
были так далеко-далеко.
Как часто
в такие минуты он мысленно переносился
в эту теплую, освещенную мягким светом висячей лампы, уютную, хорошо знакомую ему столовую с большими старинными часами на стене, с несколькими гравюрами и старым дубовым буфетом, где все
в сборе за круглым столом, на котором
поет свою песенку большой пузатый самовар, и, верно, вспоминают своего родного странника по морям.
Когда Володя пришел домой, все домашние
были в гостиной.
Мать его, высокая и полная женщина, почти старушка, с нежным и кротким лицом, сохранившим еще следы
былой красоты,
в сбившемся, по обыкновению, чуть-чуть набок черном кружевном чепце, прикрывавшем темные, начинавшие серебриться волосы, как-то особенно горячо и порывисто обняла сына после того, как он поцеловал эту милую белую руку с красивыми длинными пальцами, на одном из которых блестели два обручальных кольца.
Это
был дядюшка-адмирал, старший брат покойного Ашанина, верный друг и пестун, и главная поддержка семьи брата — маленький, низенький, совсем сухонький старичок с гладко выбритым морщинистым лицом, коротко остриженными усами щетинкой и небольшими, необыкновенно еще живыми и пронзительными глазами, глубоко сидящими
в своих впадинах.
Он
был в стареньком, потертом, но замечательно опрятном сюртуке, застегнутом, по тогдашней форме, на все пуговицы, — с двумя черными двуглавыми орлами [Два орла означают второй адмиральский чин — чин вице-адмирала.], вышитыми на золотых погонах.
— Что?! Как? Да ты
в своем ли уме?! — почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду
в океанах, сделаться дельным и бравым офицером и повидать свет, а ты не рад… Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком
быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.
— А я-то, старый дурак, думал, что у моего племянника
в голове кое-что
есть, что он, как следует, молодчина, на своего отца
будет похож, а он… скажите, пожалуйста!.. «Совсем даже не рад!»… Чему ж вы
были бы рады-с? Что же вы молчите-с?.. Извольте объяснить-с, почему вы не рады-с? — горячился и кричал старик, переходя на «вы» и уснащая свою речь частицами «с», что
было признаком его неудовольствия.
— А вы, родная, не предавайтесь горю… И ты, дикая козочка, что носик опустила? — кинул он Марусе. — Три года пролетят незаметно, и наш молодец вернется… А
в это время он нам длинные письма посылать
будет… Не правда ли, Володя?
Это
было небольшое, стройное и изящное судно 240 футов длины и 35 футов ширины
в своей середине, с машиной
в 450 сил, с красивыми линиями круглой, подбористой кормы и острого водореза и с тремя высокими, чуть-чуть наклоненными назад мачтами, из которых две передние — фок — и грот-мачты —
были с реями [Реи — большие поперечные дерева, к которым привязываются паруса.] и могли носить громадную парусность, а задняя — бизань-мачта —
была, как выражаются моряки, «голая», то
есть без рей, и на ней могли ставить только косые паруса.
На корвете заканчивали последние работы и приемку разных принадлежностей снабжения, и палуба его далеко не
была в том блестящем порядке и
в той идеальной чистоте, которыми обыкновенно щеголяют военные суда на рейдах и
в плавании.
Везде — и наверху и внизу — кипела работа. Повсюду раздавался стук топоров и молотков, визг
пил и рубанков, лязг и грохот. По временам, при подъеме тяжестей, затягивалась «дубинушка». Рабочие из порта
в своих грязных парусиновых голландках доделывали и исправляли, переделывали, строгали, рубили и
пилили. Тут конопатили палубу, заливая пазы горячей смолой, и исправляли плохо пригнанный люк, там, внизу, ломали каютную переборку, красили борты, притачивали что-нибудь к машине.
Володя стоял минут пять,
в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет
в море, и уж мечтал о том, как он сам
будет капитаном такого же красавца-корвета.
— И я на корвете иду! — поспешил сказать Володя, сразу почувствовавший симпатию к этому низенькому и коренастому, черноволосому матросу с серьгой.
Было что-то располагающее и
в веселом и добродушном взгляде его небольших глаз, и
в интонации его голоса, и
в выражении его некрасивого рябого красно-бурого лица.
— Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно. Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант и
в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. — Капитан только что
был наверху. Он, верно, у себя
в каюте! Идите туда! — любезно сказал моряк.
Володя поблагодарил и, осторожно ступая между работающими людьми, с некоторым волнением спускался по широкому, обитому клеенкой трапу [Трап — лестница.], занятый мыслями о том, каков капитан — сердитый или добрый.
В это лето, во время плавания на корабле «Ростислав», он служил со «свирепым» капитаном и часто видел те ужасные сцены телесных наказаний, которые произвели неизгладимое впечатление на возмущенную молодую душу и
были едва ли не главной причиной явившегося нерасположения к морской службе.
По обе стороны переборок [Переборка — деревянная стена каюты.]
были двери, которые вели
в маленькие каюты — кабинет, спальню и ванную. Дверь против входа вела
в офицерскую кают-компанию.
В большой каюте капитана не
было. Володя постоял несколько мгновений и кашлянул.
— Можете пробыть дней десять дома. У вас
есть в Петербурге родные?
Володя ушел от капитана, почти влюбленный
в него, — эту влюбленность он сохранил потом навсегда — и пошел разыскивать старшего офицера. Но найти его
было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике [Кубрик — матросское помещение
в палубе, передней части судна.] маленького, широкоплечего и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора
в «Руслане», с заросшим волосами лицом и длинными усами.
Напрасно!.. Старший офицер ничего не слыхал, и его маленькая, подвижная фигурка уже
была на верхней палубе и
в сбитой на затылок фуражке неслась к юту [Ют — задняя часть судна.].
— Ну, конечно… А то что здесь без дела толочься… Когда переберетесь, знайте, что вы
будете жить
в каюте с батюшкой… Что, недовольны? — добродушно улыбнулся старший офицер. — Ну, да ведь только ночевать. А больше решительно некуда вас поместить…
В гардемаринской каюте нет места… Ведь о вашем назначении мы узнали только вчера… Ну-с, очень рад юному сослуживцу.
В царствование императора Александра II телесные наказания
были отменены, и теперь им подвергаются только штрафованные по суду матросы.] или вдарить, он дурного слова никому не сказал… все больше добром…
С утра этого хмурого и холодного октябрьского дня, когда Володе надо
было перебираться на корвет, Мария Петровна, то и дело вытирая набегавшие слезы, укладывала Володины вещи
в сундук.
Сундук вскоре наполнился платьем — и форменным, будущего гардемарина, и штатским, для съезда на берег за границей, бельем, обувью и разными вещами и вещицами,
в числе которых
были и подарки Маруси, Кости и няни.
— А вот, Володя, тут варенье, — говорила Мария Петровна, показывая на большой, забитый гвоздями ящик,
в котором
был почти весь запас, заготовленный на зиму. — Полакомишься… За границей такого нет.
Один страх — плохое дело… при нем не может
быть той нравственной, крепкой связи начальника с подчиненными, без которой морская служба становится
в тягость…
Но и тогда, когда жестокость
была в обычае, я не
был жесток, и на моей душе нет упрека
в загубленной жизни…
— Помни, что ни отец твой, ни я ни
в ком не искали и честно тянули лямку… Надеюсь, и ты… Извозчик, что ж ты плетешься! — вдруг крикнул адмирал, когда уже пристань
была в виду.
Володя спустился
в кают-компанию и подошел к старшему офицеру, который сидел на почетном месте, на диване, на конце большого стола, по бокам которого на привинченных скамейках сидели все офицеры корвета. По обеим сторонам кают-компании
были каюты старшего офицера, доктора, старшего штурмана и пяти вахтенных начальников. У стены, против стола, стояло пианино. Висячая большая лампа светила ярким веселым светом.
Всеми любезно встреченный, Володя пошел
в свою каюту и с помощью Ворсуньки начал устраиваться на новом месте. Будущего его сожителя, иеромонаха с Валаама, отца Никанора, еще не
было; его ждали завтра утром.
Володя направился
в гардемаринскую каюту и
был радостно приветствован несколькими молодыми людьми, годом старше его по выпуску и знакомыми еще по корпусу. Тотчас же его познакомили и с двумя штурманскими кондукторами.
В маленькой каюте,
в которой помещалось восемь человек, и где стол занимал почти все свободное пространство,
было тесно, но зато весело. Юные моряки шумно болтали о «Коршуне», о капитане, о Париже и Лондоне, куда все собирались съездить, о разных прелестных местах роскошных тропических стран, которые придется посетить, и
пили чай стакан за стаканом, уничтожая булки с маслом.
Володя вполне очнулся и сообразил, что он на корвете, а не
в каких-то таинственно-лучезарных чертогах,
в каких только что
был во сне. Он соскочил с койки и быстро стал одеваться.
Снасти
были натянуты, и концы их или висели
в красиво убранных гирляндах, или уложены
в правильных бухтах.
К восьми часам утра, то
есть к подъему флага и гюйса [Гюйс — носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре]. — Ред.], все — и офицеры, и команда
в чистых синих рубахах —
были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах [Шканцы — часть палубы между грот-мачтой и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник, старший офицер и только что вышедший из своей каюты капитан стояли на мостике, а остальные офицеры выстроились на шканцах.
Уже с девяти часов начали подходить из Кронштадта шлюпки с провожавшими, и
в десять часов показался дымок парохода, шедшего из Петербурга. Вот ближе, ближе — и с корвета простыми глазами можно
было увидать пестреющие яркие пятна дамских туалетов и темные костюмы мужчин. Глаза моряков впились
в пароход: едут ли все те, которые обещали?
— Ну, пойди, покажи-ка нам твою конурку, Володя, — говорил маленький адмирал, подходя к Володе после нескольких минут разговора с капитаном. — А ваш корвет
в образцовом порядке, — прибавил адмирал, окидывая своим быстрым и знающим морским глазом и палубу, и рангоут. — Приятно
быть на таком судне.
Остальное — гардемаринское, — тщательно уложенное заботливым Ворсунькой, хранилось
в сундуке, который
был убран, по выражению вестового,
в надежное место; а ящик с вареньем
был поставлен
в ахтер-люке — месте, где хранится офицерская провизия.
Все
в Володиной каюте
было аккуратно прибрано Ворсунькой. Медные ручки комода, обод иллюминатора и кенкетка, на диво отчищенные, так и сияли. По стенке, у которой
была расположена койка Володи, прибит
был мягкий ковер — подарок Маруси, и на нем красовались
в новеньких рамках фотографии матери, сестры, брата, дяди-адмирала и няни Матрены.
Батюшки не
было, и все Володины близкие входили
в каюту, подробно осматривая каждый уголок. Мать даже отворила все ящики комода и смотрела,
в порядке ли все лежит.
Все по очереди посидели
в Володиной каюте, потрогали его постель, заглянули
в шифоньерку, открывали умывальник, смотрели
в открытый иллюминатор и, наконец, ушли посмотреть на гардемаринскую каюту, где Володе придется
пить чай, завтракать и обедать.
Маленькая каютка
была полна провожающих. Володя тотчас же представил всех бывших
в каюте гардемаринов и кондукторов своим. Ашанины посидели там несколько минут и пошли
в кают-компанию.
В кают-компании тоже сидели гости, наполнявшие сегодня корвет. Они
были везде: и по каютам, и наверху. Почти около каждого офицера, гардемарина и кондуктора группировалась кучка провожавших. Дамский элемент преобладал. Тут
были и матери, и сестры, и жены, и невесты, и просто короткие знакомые. Встречались и дети.
В каюте им не сиделось: слишком тяжело
было… да и здесь казалось не лучше.
И года не прошло, как они поженились, оба влюбленные друг
в друга, счастливые и молодые, и вдруг… расставаться на три года. «Просись, чтобы тебя не посылали
в дальнее плавание», — говорила она мужу. Но разве можно
было проситься? Разве не стыдно
было моряку отказываться от лестного назначения
в дальнее плавание?
А кругом, как нарочно,
было так мрачно и серо
в этот осенний день. Солнце спряталось за тучи. Надвигалась тихо пасмурность. Море, холодно-спокойное и бесстрастное, чуть-чуть рябило, затихшее
в штиле.
В воздухе стояла пронизывающая сырость.
В голове у матери носились мрачные мысли об опасностях, которым
будет подвергаться Володя. А ведь эти опасности так часты и иногда непредотвратимы. Мало ли бывает крушений судов?… Мало ли гибнет моряков?.. Еще недавно…