Неточные совпадения
«Вот службы легонькие, это так! и озимое по милости подлецов незасеянное
осталось — этого тоже скрыть не могу!» Но при воспоминании о «подлецах» опять рассердился и присовокупил: «Впрочем, дело об них уж в уголовной палате решено; вот как шестьдесят человек березовой кашей вспрыснут, так до новых веников не забудут!» [Всего в имении числилось 160 ревизских душ (ревизия была в 1859 году), в
том числе, разумеется, наполовину подростков и малолетних.
Для меня
оставалась скрытой
та страшная масса усилий, физического труда, изнеможений, пота, ропота и отчаяний, которыми сопровождалось устроение полной чаши.
Остались незыблемыми только два старинных и замечательно крупных землевладельца, из
тех, которых уж никакие изъяны застать врасплох не могут.
Но в
ту минуту, как я уходил, старинное стремление к гнезду вдруг опять закопошилось во мне. «Каким же это образом? — думалось мне, — ужели я так-таки и
останусь без собственного Монрепо?»
Вопросы эти
тем глупее, что культурному человеку заранее известно, что они наверное
останутся без ответа, так как он не имеет даже средств извернуться или приспособиться к
тому, что он называет неожиданностями и подвохами.
Поэтому
останемся же «в законе» и будем беседовать лишь о
том, что доступно нашим исследованиям.
Но вот наконец точка опоры отыскана, а тут, как на грех, подкралась осень, и культурный человек волей-неволей обязывается оставить случайные задачи, чтобы всецело отдаться задачам коренным, а деревня
остается в положении
той помпадурши, которая при известии о низложении своего краткосрочного помпадура восклицала: «Глупушка! нашалил — и уехал!»
Объяснение этой тоски, я полагаю, заключается в
том, что у культурного русского человека бывают дела личные, но нет дел общих. Личные дела вообще несложны и решаются быстро, без особых головоломных дум; затем впереди
остается громадный досуг, который решительно нечем наполнить. Отсюда — скука, незнание куда преклонить голову, чем занять праздную мысль, куда избыть праздную жизнь. Когда перед глазами постоянно мелькает пустое пространство,
то делается понятным даже отчаяние.
Но, будучи очищены от
того, что в них есть неожиданного и явно неимоверного, и они могут, по временам, проливать луч света на такие извилины человеческого сердца, которые без сего легкомысленного указания могли бы
остаться навсегда закрытыми для нашего наблюдения.
— Зачем? — повторил он за мной и вслед за
тем залился добродушным смехом. — Да очень понятно, зачем! Наверное, у вас на кухне лишние куски
остаются, так вот… Ах, все мы говядинку любим! — прибавил он со вздохом. — Но, разумеется, ежели вы протестуете…
Он протянул ко мне обе руки, но я с самого начала этой сцены до
того растерялся, что руки эти так и
остались протянутыми в пространстве. Тогда он фамильярно потрепал меня по плечу и произнес...
Допустим, что подневольный человек в этой борьбе ничего не выиграет, что он все-таки и вперед
останется прежним подневольным человеком, но ведь он и без
того никогда ничего не выигрывает, и без
того он осужден «слезы лить» — стало быть, какой же ему все-таки резон усердствовать и потрафлять?
Так что если б я руководствовался только ими,
то положительно все сомнительное и неясное так навсегда и
осталось бы для меня сомнительным и неясным.
Чай, Феденька Неугодов закусывает, Петр Толстолобов цыркает… ах, так бы и летел туда! хоть невидимкой посидел бы в
том заседании комиссии, когда она, издав сто один
том трудов, сама, наконец, приходит к заключению, что всё земное ею свершено и что затем ей ничего другого не
остается, как разойтись!
Пускай и они тронутся моими стенаниями, пускай скажут себе: да, он прав! если мы присных своих предадим расточению,
то с кем же сами
останемся? кто будет нас красавцами называть?
Но ежели мое личное процветание не поставлено в прямую зависимость от процветания отечества,
то пускай оно
остается святыней, а я буду процветать особо.
Правда, в моей голове иногда мелькала мысль, что это вывод лукавый и постыдный, что, следуя Грановскому и Белинскому, его надлежало бы как раз выворотить наизнанку,
то есть сказать: ежели мое личное процветание не поставлено в зависимость от процветания отечества,
то я сам, по совести, обязан устроить эту зависимость; но я как-то ухитрялся обходить эту назойливую мысль и предпочитал
оставаться при первоначальной редакции.
Сознаюсь откровенно: мы, Прогореловы, достаточно-таки порасшатали этот принцип, или, лучше сказать, до
того его обнажили, что, в конце концов, в нем ничего не
осталось, кроме въезжего салона, в котором во всякое время происходили разговоры об улучшении быта милой безделицы.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С
тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год,
то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Простаков (Скотинину). Правду сказать, мы поступили с Софьюшкой, как с сущею сироткой. После отца
осталась она младенцем.
Тому с полгода, как ее матушке, а моей сватьюшке, сделался удар…
Простаков. От которого она и на
тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести,
то мы и считаем его покойником. Мы, видя, что она
осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Стародум. Как! А разве
тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на
то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до
того, чтоб самому ему ничего желать не
оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли
тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?