Неточные совпадения
Я был тогда помоложе
и ни к каким хозяйственным делам прикосновенным не состоял. Случились в кармане довольно большие деньги (впрочем, данные взаймы), но я как-то
и денег не понимал:
все думал, что конца им не будет. Словом сказать, произошло нечто вроде сновидения.
Только одно, по-видимому, я знал твердо: что положено начало свободному труду,
и земля, следовательно, должна будет давать вдесятеро. Потому что в то время даже печатно в этом роде расчеты делались.
Я знаю, что
все эти кипения
и мелькания грошовые, а иногда даже
и вредные, но так как люди, находящиеся на страже, ничего против них не имеют, то тем менее могу иметь против них что-нибудь я, которому вообще ничего
и ни от кого оберегать не предоставлено. Я могу
только констатировать факт изнурения —
и делаю это.
Но, скажут мне,
все эти Заманиловки не созданы нами, а дошли до нас в том самом составе
и в тех же размерах, в каких они представляются
и ныне, то есть со
всеми Тараканихами, Летесихами
и другими пустошами, в которых растет белоус. Как же поступить с ними? Ужели ограничиться
только уплатою за них земских сборов, не попытавши даже, хорош ли там вырастет лен?
Одним словом, происходит нечто в высшей степени странное. Земля, мельница, огород —
все, по-видимому, предназначенное самою природой для извлечения дохода —
все это оказывается не
только лишним, но
и прямо убыточным…
В виду этих сомнений я припоминал свое прошлое —
и на
всех его страницах явственно читал: куроцап! Здесь обращался к настоящему
и пробовал читать, что теперь написано в моем сердце, но
и здесь ничего, кроме того же самого слова, не находил! Как будто
все мое миросозерцание относительно этого предмета выразилось в одном этом слове, как будто ему суждено было не
только заполнить прошлое, но
и на мое настоящее
и будущее наложить неистребимую печать!
За
всем тем, я не
только живу, но
и хочу жить
и даже, мне кажется, имею на это право. Не одни умные имеют это право, но
и дураки, не одни грабители, но
и те, коих грабят. Пора, наконец, убедиться, что ежели отнять право на жизнь у тех, которых грабят, то, в конце концов, некого будет грабить.
И тогда грабители вынуждены будут грабить друг друга, а кабатчики — самолично выпивать
все свое вино.
Наружных признаков, при помощи которых можно было бы сразу отличить благонамеренного от неблагонамеренного, нет; ожидать поступков —
и мешкотно,
и скучно. А между тем взбудораженный темперамент не дает ни отдыха, ни срока
и все подсказывает: ищи! Пришлось сказать себе, что в этой крайности имеется один
только способ выйти из затруднения — это сердцеведение.
Между тем Грацианов не
только не лишал меня своего покровительства, но
все больше
и больше сближался со мною. Обыкновенно он приходил ко мне обедать
и в это время обменивался со мной мыслями по
всем отраслям сердцеведения, причем каждый раз обнадеживал, что я могу смело быть с ним откровенным
и что вообще, покуда он тут, я не имею никакого основания трепетать за свое будущее.
И, что
всего прискорбнее, наш милый батюшка, который тоже присутствовал на этом обеде, не
только ел за обе щеки, но даже, как мне кажется, спрятал кусок папушника за пазуху!
С этой целью я, по обыкновению, прибегнул к системе вопрошения
и теперь, после месячного испытания, могу, положа руку на сердце, свидетельствовать: вы не
только удовлетворили
всем моим требованиям, но даже предъявили несколько более, чем я ожидал.
Природа оцепенела; дом со
всех сторон сторожит сад, погруженный в непробудный сон; прислуга забралась на кухню,
и только смутный гул напоминает, что где-то далеко происходит галдение, выдающее себя за жизнь; в барских покоях ни шороха; даже мыши —
и те беззвучно перебегают из одного угла комнаты в другой.
Но ежели немыслимы определенные ответы, то очевидно, что немыслимы ни правильные наблюдения, ни вполне твердые обобщения. Ни жить, стало быть, нельзя, ни наблюдать жизнь, ни понимать ее. Везде — двойное дно, в виду которого именно
только изворачиваться можно или идти неведомо куда, с завязанными глазами. Представьте себе, что вы нечаянно попали в комнату, наполненную баснописцами. Собралось множество Езопов, которые ведут оживленный разговор —
и всё притчами! Ясно, что тут можно сойти с ума.
При этих словах обыкновенно наступало «забытье» (зри выше),
и дальнейшие слова мужика стушевывались; но когда мысленная деятельность вновь вступала в свои права, то я видел перед собой такое довольное
и добродушное лицо, что невольно говорил себе: «Да, этому парню не бунтовать, а именно
только славословить впору!» Недоимки
все с него сложены, подушная подать предана забвению… чего еще нужно!
Замечательно, что этот самый землевладелец эту самую землю уже лично двадцать лет пашет, но
и за
всем тем не
только в объявлениях газетных пишет: продается столько-то десятин «целины», — но
и сам, по-видимому, верит в подлинность этой «целины»!
А однажды из города копченую стерлядь привез — даже
и до сего часа забыть не могу!» А матушка, вздохнув, прибавляла: «По здешнему месту,
только и полакомиться что у Разуваевых!» Даже так называемая чернядь —
и та, как полоумная, сбегалась со
всех сторон, когда на село приезжал Разуваев.
Он знает
только, что современному помещику
все это не к рукам, да
и сам помещик, по нынешнему времени, тут не ко двору.
— Вот, тоже луга у вас. Место здесь потное, доброе,
только ума требует. А вы сеете-сеете,
и все у вас кислица заместо тимофеевки родится.
— То-то
и есть, что «не делать»-то мы
все мастера, а нужно «делать», да
только так «делать», чтоб Богу приятно было. Тогда у нас будет кормов изобилие:
и сами будем сыты,
и скотины не изобидим. Скажем, например, о картофеле. Плантации вы завели значительные, картофелю прошлой осенью нарыли достаточно, а, между прочим, добрую половину свиньям скормили. Свиньи же, по неимению борова, плода не принесли.
— Об этом, конечно, не слыхал, а
только для
всех видимо. Призору настоящего нет, предприятий тоже не видится — вот
и сдается, словно бы дело к недальнему концу приближается.
Решительно, даже кругом меня,
и в доме
и во дворе,
все в заговоре. Положим, это не злостный заговор, а, напротив, унылый, жалеющий, но все-таки заговор. Никто в меня не верит, никто от меня ничего солидного не ждет. Вот Разуваев — другое дело! Этот подтянет! Он свиной навоз в конский обратит! он заставит коров доить! он такого петуха предоставит, что куры
только ахнут!
Яповорачиваюсь
и быстро заканчиваю свой осмотр. «Неужто же я в самом деле продаю? — спрашиваю я себя. — Ежели продаю, то каким же образом я как будто не сознаю этого? ежели же не продаю, так ведь это просто разорение: никто никакой работы не делает, а
все только дыры замазывают да приготовляются кому-то показать товар лицом».
Сапоги не чищены, комнаты не топлены, обед не готовлен — вот случайности, среди которых живет культурный обитатель Монрепо. Случайности унизительные
и глупые, но для человека, не могущего ни в чем себе помочь, очень
и очень чувствительные.
И что
всего мучительнее — это сознание, что
только благодаря тому, что подневольный человек еще не вполне уяснил себе идею своего превосходства, случайности эти не повторяются ежедневно.
Грацианов думает, что погибнут, а вслед за ним так же думают: Осьмушников, Колупаев, Разуваев.
Все они, вместе взятые, не понимают, что значат слова: государство, общество, религия, но трепетать готовы.
И вот они бродят около меня, кивают на меня головами, шепчутся
и только что не в глаза мне говорят: «Уйди!»
Вся прислуга точно с цепи сорвалась; появлялась в дом лишь на минуту, словно для того
только, чтобы узнать, жив ли я,
и затем вновь бежала бегом на село принять участие в общем веселье.
Впрочем, я однажды уж оговорился, что мой личный казус ничтожен. Повторяю это
и теперь. Что я такое? — «пхё»! Одно
только утешительно: ведь
и все остальные — пхё,
все до единого. Но какое странное утешение!
Он сказал это с такой невозмутимой уверенностью, что мне невольно пришло на мысль: «Что же такое, однако ж, нам в детстве твердили о курице, несшей золотые яйца?» Как известно, владелец этой курицы, наскучив получать по одному яйцу в день
и желая зараз воспользоваться
всеми будущими яйцами, зарезал курицу
и, разумеется, не
только обманулся в своих мечтаниях, но утратил
и прежний скромный доход.
— Ах, Анатолий Иваныч, Анатолий Иваныч! да ведь
и все мы, голубчик,
только мерекаем!
— Это
только так издали кажется, мой почтенный, что он нутро видит, а в действительности он то же самое усматривает, что
и мы с вами.
Только мы с вами мерекаем кратко, а он пространно. Знать не знаю, ведать не ведаю, а намерёкать могу с три короба — вот
и разгадка
вся.
Помню, я в прошлом году людские помещения на скотном дворе вычистить собрался; нанял поденщиц (на свою-то прислугу не понадеялся), сам за чисткой наблюдал, чистил день, чистил другой, одного убиенного
и ошпаренного клопа целый ворох на полосу вывез —
и вдруг вижу, смотрит на мои хлопоты старший Иван
и только что не въявь говорит: «Дай срок! я завтра же
всю твою чистоту в лучшем виде загажу».
Мы, крепостных дел мастера, не могли быть таковыми, во-первых, потому, что людей, однажды уже ославленных в качестве выслуживших срок, было бы странно вновь привлекать к деятельному столпослужению, а во-вторых,
и потому, что, как я уже сказал выше, над
всей нашей крепостной жизнью тяготел
только один решительный принцип: как
только допущены будут разъяснения, расчленения
и расследования, так тотчас же
все мы пропали!
Так что если б я руководствовался
только ими, то положительно
все сомнительное
и неясное так навсегда
и осталось бы для меня сомнительным
и неясным.
Дальше я уже не читаю: с меня довольно. Искомая язва глядит мне прямо в глаза, зияющая, обнаженная, вполне достоверная. Нет нужды, что прочитанные определения противоречат бессознательной номенклатуре, усвоенной мною с пеленок: то, что открылось передо мной, так прозрачно-ясно, что я забываю
все пеленки, заподозреваю
все клейменые словари
и верю
только ему одному, нашему единственно правдивому
и единственно прозорливому подоплечному толковому русскому словарю!
Во всяком другом месте, от
всех других людей ты слышал
только один разговор: столько-то франков
и столько-то сантимов;
только здесь, в отечестве, с тобой разговаривали по-человечьему,
только здесь признали в тебе существо, которое можно хвалить или порицать
и которого действия, во всяком случае, следует считать обязательно-вменяемыми.
Не спорю, можно так искусно нырнуть в шайку специалистов, что ею, так сказать, от
всего остального света себя загородить, но не забывай, что в такой шайке тебе предстоит
только бражничать да по душе калякать, а ведь тебе, главнейшим образом, надо объегоривать
и дела делать.
Если же им о кровопивстве твоем неизвестно, если ты сумел — не скажу сделаться честным человеком, но, по крайней мере, прикинуться таковым, то они не
только всесвое сокровище, но
и тела,
и души —
все полностью тебе препоручат.
Все, что вы видите, говорил я,
все это перешло ко мне от папеньки
и маменьки (были
и исключения, но очень немного), я же
только одно усовершенствование в дошедшем имуществе допустил: заложил оное в опекунском совете.
Но так как на тебя обращены
все взоры
и так как, в качестве новоявленной «интеллигенции», чаша сия ни в каком случае не минет тебя, то, по мнению моему, ты
только тогда успеешь… ну, хоть притвориться поборником чистоты семейного очага, когда радикально изменишь род своих занятий.
Да
и ответить тут можно
только одно: не будет, наверное не будет — вот
и все.