Неточные совпадения
Начнет с родителей, потом переберет всех знакомых, которых фамилии попадутся ему
на язык, потом об себе отзовется,
что он человек несчастный, и, наконец,
уже на повторительный вопрос: где вы были? — решится ответить: был там-то, но непременно присовокупит: виделся вот с тем-то, да еще с тем-то, и сговаривались мы сделать то-то.
Но план наш
уж был составлен заранее. Мы обязывались провести время хотя бесполезно, но в то же время, по возможности, серьезно. Мы понимали,
что всякая примесь легкомыслия должна произвести игривость ума и
что только серьезное переливание из пустого в порожнее может вполне укрепить человека
на такой серьезный подвиг, как непременное намерение „годить“. Поэтому хотя и не без насильства над самими собой, но мы оторвали глаза от соблазнительного зрелища и направили стопы по направлению к адмиралтейству.
По-прежнему колесили мы по Петербургу, но, проходя мимо памятников, которые некогда заставляли биться наши сердца,
уже не чувствовали ничего такого,
что заставляло бы нас лезть
на стену.
— Хорош-то хорош, а по-моему, наше простое, русское ура — куда лучше! — отозвался хозяин, —
уж так я эту музыку люблю, так люблю,
что слаще ее, кажется, и
на свете-то нет!
Правда,
что прокуроров тогда еще не было, а следовательно, и потрясений не так много было в ходу, но все-таки при частях
уже существовали следственные пристава, которые тоже не без любознательности засматривались
на людей, обладающих унылыми физиономиями.
Мы делали все,
что делают молодые светские шалопаи, чувствующие себя в охоте: нанимали тройки, покупали конфеты и букеты, лгали, хвастались, катались
на лихачах и декламировали эротические стихи. И все от нас были в восхищении, все говорили: да, теперь
уж совсем ясно,
что это — люди благонамеренные не токмо за страх, но и за совесть!
Мы с новою страстью бросились в вихрь удовольствий, чтобы только забыть о предстоящем свидании с Иваном Тимофеичем. Но существование наше
уже было подточено. Мысль,
что вот-вот сейчас позовут и предложат что-то неслыханное, вследствие
чего придется, пожалуй, закупориться в Проплеванную, — эта ужасная мысль следила за каждым моим шагом и заставляла мешать в кадрилях фигуры. Видя мою рассеянность, дамы томно смотрели
на меня, думая,
что я влюблен...
Иван Тимофеич молчал, но для меня и то было
уже выигрышем,
что он слушал меня. Его взор, задумчиво
на меня устремленный, казалось, говорил: продолжай! Понятно, с какою радостью я последовал этому молчаливому приглашению.
Но
на меня этот голос подействовал потрясающим образом. Я
уже не вспоминал больше, я вспомнил. Да, это — он! твердил я себе, он, тот самый, во фраке с умершего титулярного советника! Чтобы проверить мои чувства, я взглянул
на Глумова и без труда убедился,
что он взволнован не меньше моего.
— Возвратимтесь к рассказу, — прервал его Балалайкин, обязательно поспешая мне
на выручку против дальнейших репримандов старца, у которого начала
уже настолько явственно выступать
на лице такса,
что я без всяких затруднений прочитал...
Он щелкнул себя по левой щеке, и мы с новым изумлением увидели,
что и
на ней мгновенно начали выступать печатные строки, так
что через минуту мы
уже могли прочитать следующее курьезное объявление...
И
что ж! ровно через год получаю ответ: помилуй, сердечный друг! твоя родительница вот
уже третий год, как без ног в Пронске
на постоялом дворе лежит!
В то время взгляд
на классицизм был особенный: всякий, кто обнаруживал вкус к женскому полу и притом знал,
что Венера инде называется Афродитою, тем самым
уже приобретал право
на наименование классика.
Как сейчас помню: у меня оставалось в руках только пятьсот рублей ассигнациями. Я вспомнил об отце и поехал в Волхов
на ярмарку затем, чтоб пустить мой капитал в оборот. Но, увы! долговременное нахождение под следствием и судом
уже подточило мое существование! Мой ум не выказывал изобретательности, а робкое сердце парализировало проворство рук. Деньги мои исчезли, а сам я приведен был моими партнерами в такое состояние,
что целых полгода должен был пролежать в городской больнице…
Во-первых, у Мальхен опять оказалось накопленных сто рублей; во-вторых, репутация моя как тапера установилась
уже настолько прочно,
что из всех домов Фонарного переулка посыпались
на меня приглашения. И в то же время я был почтен от квартала секретным поручением по части внутренней политики.
—
Чего лучше! Именно кафедру сравнительной митирогнозии — давно
уж потребность-то эта чувствуется. Ну, и еще: чтобы экспедицию какую-нибудь ученую
на свой счет снарядил… непременно, непременно! Сколько есть насекомых, гадов различных, которые только того и ждут, чтобы
на них пролился свет науки! Помилуйте! нынче даже в вагонах
на железных дорогах везде клопы развелись!
«Да, теперь
уж нас с этой позиции не вышибешь!» — твердил я себе и улыбался такой широкой, сияющей улыбкой,
что стоявший
на углу Большой Мещанской будочник, завидев меня, наскоро прислонил алебарду к стене, достал из кармана тавлинку и предложил мне понюхать табачку.
— Прекрасно сделали,
что зашли; я и то
уж думал за вами посылать, — приветствовал нас Иван Тимофеич, — вот комиссию
на плечи взвалили, презусом назначили… Устав теперича писать нужно, да писатели-то мы, признаться, горевые!
— Да, нет у нас этого… — продолжал он, — пера у нас вольного нет!
Уж, кажется,
на что знакомый предмет — всю жизнь благопристойностью занимался, а пришлось эту самую благопристойность
на бумаге изобразить — шабаш!
Замечание это вывело
на сцену новую тему:"привычка к трагедиям". Какого рода влияние оказывает
на жизнь"привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я был
на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали,
что только тому и живется легко, кто до того принюхался к трагическим запахам,
что ничего
уж и различить не может.
— Воняет! шабаш! — вдруг крикнул Глумов, но
на этот раз
уже таким громовым голосом,
что Очищенный инстинктивно вытянул вперед шею, как бы готовясь к принятию удара.
Было совсем светло, когда дорогие гости собрались по домам… Но
что всего замечательнее, Иван Тимофеич, которого в полночь я видел
уже совсем готовым и который и после того ни
на минуту не оставлял собеседования с графином, под утро начал постепенно трезветь, а к семи часам вытрезвился окончательно.
Сначала Онуфрий Петрович не решался давать ей помногу денег, опасаясь,
что она даст стречка, но мало-помалу убедился в ее благонадежности и пролил
на нее такие щедроты,
что в настоящее время она
уже самостоятельно объявляла первую гильдию.
— Ничего, обойдется! Молодкин
уж поехал… Деньгами двести рублей повез да платок шелковый
на шею. Это
уж сверхов, значит. Приедет! только вот разве
что аблакаты они, так званием своим подорожиться захотят, еще рубликов сто запросят. А мы
уж и посаженых отцов припасли. Пообедаем, а потом и окрутим…
Это была длинная и
узкая комната, три окна которой выходили
на улицу, а два — в сени
на лестницу, по которой мы только
что вошли.
— Не дело ты говоришь, Иван Тимофеич, — сказал он резонно, — во-первых, Балалайке
уж двести рублей задано, а вовторых, у нас вперед так условлено, чтоб непременно быть двоеженству. А я вот
что сделаю: сейчас к нему сам поеду, и не я буду, если через двадцать минут
на трензеле его сюда не приведу.
Тогда начали рассуждать о том, где деньги спрятаны и как их оттуда достать. Надеялись,
что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он
уж спохватился и скорчил такую мину, как будто и знать не знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование
на бога и перешли к изобретениям девятнадцатого века. Говорили про пароходы и паровозы, про телеграфы и телефоны, про стеарин, парафин, олеин и керосин и во всем видели руку провидения, явно России благодеющего.
— Оттого и поддалась,
что команды нашей они не понимают, — объяснил он, — я им командую: вперед, ребята! — а они назад прут! Туда-сюда: стойте, подлецы! — а их
уж и след простыл! Я-то кой-как в ту пору улепетнул, а Сетивайо так и остался
на троне середь поля!
Но и
на это он возразил кратко,
что, однажды решившись вступить
на стезю благонамеренности, он
уже не считает себя в праве кобениться, а идет прямо туда, куда никакие подозрения насчет чистоты его намерений за ним не последуют.
Мысль,
что еще сегодня утром я имел друга, а к вечеру
уже утратил его, терзала меня. Сколько лет мы были неразлучны! Вместе"пущали революцию", вместе ощутили сладкие волнения шкурного самосохранения и вместе же решили вступить
на стезю благонамеренности. И вот теперь я один должен идти по стезе, кишащей гадюками.
Я никак не предполагал, чтоб дезертирство Глумова могло произвести такую пустоту в моем жизненном обиходе. А между тем, случайно или неслучайно, с его изчезновением все мои новые друзья словно сгинули. Три дня сряду я не слышал никаких слов, кроме краткого приглашения: кушать подано! Даже паспорта ни разу не спросили,
что уже ясно свидетельствовало,
что я нахожусь
на самом дне реки забвения.
Понятно, как я обрадовался, когда
на другой день утром пришел ко мне Глумов. Он был весел и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело и нос обострился. Очевидно, он прибежал с намерением рассказать мне эпопею своей любви, но я
на первых же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение, а старик и девушка, наверное,
уже сию минуту поджидают меня.
Что же касается до племянника, то он, конечно,
уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
Вопрос этот настолько озадачил нас,
что мы смотрели
на Очищенного, вытаращив глаза. Но Глумов
уже что-то схватил
на лету. Он один глаз зажмурил, а другим вглядывался: это всегда с ним бывало, когда он соображал или вычислял.
Таким образом все недоумения были устранены, и ничто
уже не мешало нам приступить к дальнейшей разработке. Три главные вопроса представлялись: 1)
что удобнее в подобном предприятии: компания ли
на акциях или товарищество
на вере? 2) сколько в том и другом случае следует выпустить акций или паев? и 3) какую номинальную цену назначить для тех или других?
Но, когда это было выполнено и между нами понемногу водворился мир, мы вдруг вспомнили,
что без Балалайкина нам все-таки никак нельзя обойтись. Все мы уезжаем — кто же будет хлопотать об утверждении предприятия? Очевидно,
что только один Балалайкин и может в таком деле получить успех. Но счастие и тут благоприятствовало нам, потому
что в ту самую минуту, когда Глумов
уже решался отправиться
на розыски за Балалайкиным, последний обежал через двор и по черной лестнице опять очутился между нами.
Но он
уж и сам сознавал свою ошибку. Сконфуженно смотрел он
на Фаинушку, как бы размышляя: за
что я легкомысленно загубил такое молодое, прелестное существо? Но милая эта особа не только не выказывала ни малейшего уныния, но, напротив, с беззаветною бодростью глядела в глаза опасности.
Тем не менее бодрость Фаинушки
на всех подействовала восстановляющим образом, так
что меня
уж не слушали.
Наконец, однако ж, выбились из сил. По-видимому, был
уж час пятый утра, потому
что начинал брезжить свет, и
на общем фоне серых сумерек стали понемногу выступать силуэты. Перед нами расстилался пруд, за которым темнела какая-то масса.
В полуверсте чернел поселок, над которым
уже носился дым от затапливаемых печей, но я знал,
что Аверьяныч не имел
на селе родных, у которых мог бы приютиться.
Потом прибежал деревенский староста и рассказал,
что пришли
на село в побывку два солдата; один говорит: скоро опять крепостное право будет; а другой говорит: и земля, и вода, и воздух-все будет казенное, а казна
уж от себя всем раздавать будет.
В этой надежде приехал он в свое место и начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — упразднил, письмена — сжег и пепел по ветру развеял.
На третий год стал себя проверять —
что за чудо! — надо бы, по-настоящему, вверенному краю
уж процвести, а он даже остепеняться не начинал! Как ошеломил он с первого абцуга обывателей, так с тех пор они распахня рот и ходят…
Но, сколько он ни ждал, никто не пришел. По-видимому, все
уже у него начеку: и поля заскорбли, и реки обмелели, и стада сибирская язва посекла, и письмена пропали, — еще одно усилие, и каторга готова! Только вопрос: с кем же он устроит ее, эту каторгу? Куда он ни посмотрит — везде пусто; только"мерзавцы", словно комары
на солнышке, стадами играют. Так ведь с ними с одними и каторгу устроить нельзя. Потому
что и для каторги не ябедник праздный нужен, а коренной обыватель, работяга, смирный.
— Ах, так вы вот об
чем! — расхохотался он. — Но ведь мы
уж эту манеру оставили! Нынче мы вреда не делаем, а только пользу. Ибо невозможно в реку нечистоты валить и ожидать,
что от сего вода в ней слаще будет. Зарубите это себе
на носу.
—
На кого ты руку поднял? — неожиданно напустился он
на меня, широко разевая рот, в котором
уже не было ни одного зуба и который вследствие этого был скорее похож
на зияющую темную впадину,
чем на рот.
— Потому
что наше вино сурьезное, — в один голос говорили приказчики, да и обойдется дешевле, потому
что мы его
на всяком месте сделать можем. Агличин, примерно, за свою бутылку рубль просит, а мы полтинник возьмем; он семь гривен, а мы — сорок копеечек. Мы, сударь, лучше у себя дома лишних десять копеечек накинем, нежели против агличина сплоховать! Сунься-ко он в ту пору с своей малагой — мы ему нос-то утрем! Задаром товар отдадим, а
уж своих не сконфузим!
— У нас ноне и уголовщина — и та мимо суда прошла. Разве который
уж вор с амбицией, так тот суда запросит, а прочиих всех воров у нас сами промежду себя решат. Прибьют, либо искалечат — поди жалуйся! Прокуроры-то наши глаза проглядели, у окошка ждамши, не приведут ли кого, — не ведут, да и шабаш! Самый наш суд бедный. Все равно как у попов приходы бывают; у одного тысяча душ в приходе, да все купцы да богатей, а у другого и ста душ нет, да и у тех
на десять душ одна корова. У
чего тут кормиться попу?
Помилуйте,
уж одно то
чего стоит,
что в дверях нынешнего окружного суда стоит швейцар с булавой, тогда как в передней кашинского уездного суда вечно стучал сапожной, колодкой солдат в изгребной рубахе и с поврежденной
на ученьях скулой!..
Но, кроме того, даже вызванные защитой головастики — и те свидетельствуют,
что еще задолго до исчезновения пискареи у них
уже были шумные сходки,
на которых потрясались основы и произносились пропаганды и превратные толкования; а лягушка, видевшая в лугу вола, прямо показывает,
что не только знает о сходках, но и сама не раз тайно, залегши в грязь,
на них присутствовала и слышала собственными ушами, как однажды было решено: в уху не идти.
Вот кашинские патриоты давно
уж ропщут,
что размаху им не дают —
на что бы лучше!
Высокие парадные комнаты выходили окнами
на солнечную сторону; воздух был сухой, чистый, легкий, несмотря
на то,
что уж много лет никто тут не жил.