Неточные совпадения
— Русские вы, а по-русски не
понимаете! чудные вы, господа! Погодить — ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об
том, об чем обыкновенно думается, заниматься не
тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером — в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить «погодить».
— Некогда, мой друг, объяснять — в департамент спешу! Да и не объяснишь ведь
тому, кто
понимать не хочет. Мы — русские; мы эти вещи сразу должны
понимать. Впрочем, я свое дело сделал, предупредил, а последуете ли моему совету или не последуете, это уж вы сами…
Да, это так. Даже руки мне порядком на прощанье не пожал, а просто ручкой сделал, как будто говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович,
понять, что знакомство твое — не ахти благостыня какая!» Я, конечно, не буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал и что именно это чувство сообщило его появлению
ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало не сомневаюсь.
— Чудак ты! Сказано: погоди, ну, и годи, значит. Вот я себе сам, собственным движением, сказал: Глумов! нужно, брат, погодить! Купил табаку, гильзы — и шабаш. И не объясняюсь. Ибо
понимаю, что всякое поползновение к объяснению есть противоположное
тому, что на русском языке известно под словом «годить».
Но план наш уж был составлен заранее. Мы обязывались провести время хотя бесполезно, но в
то же время, по возможности, серьезно. Мы
понимали, что всякая примесь легкомыслия должна произвести игривость ума и что только серьезное переливание из пустого в порожнее может вполне укрепить человека на такой серьезный подвиг, как непременное намерение „годить“. Поэтому хотя и не без насильства над самими собой, но мы оторвали глаза от соблазнительного зрелища и направили стопы по направлению к адмиралтейству.
Я
понял, что истинная благонамеренность не в
том одном состоит, чтобы в уединении упитывать свои телеса до желанного веса, но в
том, чтобы подавать пример другим.
К сожалению, я не могу сказать, что не
понял его вопроса. Нет, я не только
понял, но даже в висках у меня застучало. Но в
то же время я ощущал, что на мне лежит какой-то гнет, который сковывает мои чувства, мешает им перейти в негодование и даже самым обидным образом подчиняет их инстинктам самосохранения.
—
Понимаете ли вы теперь, какие у него дела? — продолжал я, — и как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например,
того который представляет затея купца Парамонова?
—
Понимаю.
То самое, значит, что еще покойный Фаддей Бенедиктович выражал: ни одобрений, ни порицаний! Ешь, пей и веселись!
— И все-таки извините меня, а я этого
понять не могу! — не унимался Глумов, — как же это так? ни истории, ни современных законодательств, ни народных обычаев — так-таки ничего? Стало быть, что вам придет в голову,
то вы и пишете?
— То-то, что я совет-то
того человека не в надлежащей силе
понял. Просвирки-то он действительно любил, да с начинкою.
— Или вот хоть бы про запой, — продолжал он, — вы думаете, отчего он бывает? Конечно, и тут неглижеровка ролю играет, однако ж который человек"не
понимает" —
тот не запьет.
— Оттого и поддалась, что команды нашей они не
понимают, — объяснил он, — я им командую: вперед, ребята! — а они назад прут! Туда-сюда: стойте, подлецы! — а их уж и след простыл! Я-то кой-как в
ту пору улепетнул, а Сетивайо так и остался на троне середь поля!
Он волновался и беспокоился, хотя не мог сказать, об чем. По-видимому, что-то было для него ясно, только он не
понимал, что именно. Оттого он и повторял так настойчиво: нельзя-с! Еще родители его это слово повторяли, и так как для них, действительно, было все ясно,
то он думал, что и ему, если он будет одно и
то же слово долбить, когда-нибудь будет ясно. Но когда он увидел, что я он ничего не
понимает, и я ничего не
понимаю,
то решился, как говорится,"положить мне в рот".
Мы продолжали молчать. Не
то чтобы мы не
понимали, а оправдательных слов не могли отыскать.
Целую ночь мы бежали. Дождь преследовал нас, грязь забрасывала с ног до головы. Куда надеялись мы убежать? — на этот вопрос вряд ли кто-нибудь из нас дал бы ответ. Если б мы что-нибудь сознавали,
то, разумеется,
поняли бы, что как ни велик божий мир, но от спектров, его населяющих, все-таки спрятаться некуда. Жестокая и чисто животненная паника гнала нас вперед и вперед.
Ежели оно серьезно представляло собой принцип собирания статистики,
то не могло же оно не
понимать, что людям, которые посещают квартальные балы, играют в карты с квартальными дипломатами, сочиняют уставы о благопристойном поведении и основывают университеты с целью распространения митирогнозии; следует предоставить полный простор, а не следить за каждым их шагом и
тем менее пугать.
Сидит неделю, сидит другую; вреда не делает, а только не
понимает. И обыватели тоже не
понимают. Тут-то бы им и отдышаться, покуда он без вреда запершись сидел, а они вместо
того испугались. Да нельзя было и не испугаться. До
тех пор все вред был, и все от него пользы с часу на час ждали; но только что было польза наклевываться стала, как вдруг все кругом стихло: ни вреда, ни пользы. И чего от этой тишины ждать — неизвестно. Ну, и оторопели. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят и ждут.
А у него между
тем опять рассуждение прикапливаться стало. Однажды выглянул он в окошко и как будто
понял.
Фельетон этот произвел очень разнообразное впечатление. Меняло совсем ничего не
понял; Фаинушка
поняла только
то место, которое относилось до двух двугривенных («ах, бедненький!»). Очищенный, в качестве вольнонаемного редактора «Красы Демидрона», соображал: пройдет или не пройдет? Я — скорее склонен был похвалить, хотя казалось несколько странным, с чего вдруг вздумалось «нашему собственному корреспонденту» заговорить о «негодяе». Что же касается Глумова,
то он положительно не одобрил.
То в какой, например, силе оное
понимать?
И чтобы за всем
тем, всякий, при виде этого неметеного суда,
понимал, что час воли божией — вот он.
Увидевши нас, они остановились в швейцарской и стали вслух обсуждать вопрос: ежели вор в шкатулке сломает замок и унесет оттуда три копейки — это, несомненно, будет кража со взломом; но ежели он, вместо
того чтоб ломать замок, всю шкатулку унесет — как следует это действие
понимать?
Даже адвокат Шестаков — и
тот только вид делает, что боится, а в сущности очень хорошо
понимает, что Иван Иваныч простит.
Узнав о цели нашего приезда, Ошмянский сначала не
понял и присел. Но когда мы объяснили ему, что мы странствующие дворяне, предпринявшие подвиг самосохранения, и с этою целью предлагающие свои услуги всем евреям, желающим обратиться на истинный путь, и когда Глумов как бы невзначай махнул у него под носом синей ассигнацией,
то он выпрямился и радостно замахал руками. Ассигнация же в это время исчезла без остатка.
Но князь был в это время до
того погружен в пререкания с духом тайного советника Соловьева по делу о несвоевременности крестьянской реформы, что вряд ли даже
понял, о чем Лазарь его просит.
Куда спешить? — мы и сами, признаться, не отдавали себе отчета. Предприняв подвиг самосохранения и не имея при этом иного руководителя, кроме испуга, мы очень скоро очутились в таком водовороте шкурных демонстраций, что и сами перестали
понимать, где мы находимся. Мы инстинктивно говорили себе только одно: спасаться надо! спешить! И без оглядки куда-то погружались и все никак не могли нащупать дна… А между
тем дно было уже почти под ногами, сплошь вымощенное статьями уголовного кодекса…
Я взглянул на Глумова и встретил и его устремленные на меня глаза. Мы
поняли друг друга. Молча пошли мы от пруда, но не к дому, а дальше. А Праздников все что-то бормотал, по-видимому, даже не подозревая страшной истины. Дойдя до конца парка, мы очутились на поле. Увы! в этот момент мы позабыли даже о
том, что оставляем позади четверых верных товарищей…
Но и за всем
тем я не
понимал.
Казалось, тут-то бы и отдышаться обывателям, а они вместо
того испугались. Не
поняли, значит. До
тех пор все вред с рассуждением был, и все от него пользы с часу на час ждали. И только что польза наклевываться стала, как пошел вред без рассуждения, а чего от него ждать — неизвестно. Вот и забоялись все. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят и ждут.