Неточные совпадения
Глядит и глазам не
верит.
В комнате накурено, нагажено;
в сторонке, на столе, закуска и водка стоит; на нас человеческого образа нет: с трудом с мест поднялись, смотрим
в упор и губами жуем. И
в довершение всего — мужчина необыкновенный какой-то сидит:
в подержанном фраке, с светлыми пуговицами,
в отрепанных клетчатых штанах,
в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась из-под жилета. Глаза у него наперекоски бегают,
в усах объедки балыка застряли, и капли водки, словно роса, блестят…
Верьте, что, несмотря на свой шик, он с каждой минутой все больше и больше погружается
в тот омут, на дне которого лежит Тарасовка.
—
Поверь, что это за благонамеренность нашу! — сказал я
в заключение.
Впечатление это было разнообразное. Балалайкин —
поверил сразу и был так польщен, что у него
в гостях находится человек столь несомненно древней высокопоставленности, что,
в знак почтительной преданности, распорядился подать шампанского. Глумов, по обыкновению своему, отнесся равнодушно и даже, пожалуй, скептически. Но я… я припоминал! Что-то такое было! — говорил я себе. Где-то
в прошлом, на школьной скамье… было, именно было!
— Отлично — что и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже
поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что
в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
Говорили об этом и на конках, и
в мелочных лавочках, и
в дворницких, словом — везде, где современная внутренняя политика почерпает свои вдохновения. И странное дело! — хотя я, как человек, кончивший курс наук
в высшем учебном заведении, не
верил этим рассказам, но все-таки инстинктивно чего-то ждал. Думал: придут, заставят петь… сумею ли?
Коли хотите,
в этом немало виновато и само начальство. Оно слишком серьезно отнеслось к этим пререканиям и, по-видимому, даже
поверило, что на свете существует партия благонамеренных, отличная от партии ненеблагонамеренных. И, вместо того, чтобы сказать и той и другой...
— Я, сударь, скептик, — продолжал он, — а может быть, и киник.
В суды не
верю и решений их не признаю. Кабы я
верил, меня бы давно уж засудили, а я, как видите, жив. Но к делу. Так вы на путь благонамеренности вступили… xa-xa!
— Да, и подлог, — повторил он, — потому что требования все повышаются и повышаются, а сообразно с этим должна повышаться и температура вашей готовности… Ну хорошо, допустим. Допустим, что вы выполнили свою программу до конца — разве это результат? Разве вам
поверят? Разве не скажут: это
в нем шкура заговорила, а настоящей искренности
в его поступках все-таки нет.
— Вот если бы вам
поверили, что вы действительно… тово… это был бы результат! А ведь,
в сущности, вы можете достигнуть этого результата, не делая никаких усилий. Ни разговоров с Кшепшицюльским от вас не потребуется, ни подлогов — ничего. Придите прямо, просто, откровенно: вот, мол, я! И все для вас сделается ясным. И вы всем
поверите, и вам все
поверят. Скажут: это человек искренний, настоящий; ему можно
верить, потому что он не о спасении шкуры думает, а об ее украшении… ха-ха!
Смотрю и не
верю глазам:
в углу площади — другой путешественник гуляет. И тоже
в гороховом пальто и
в цилиндре. Вот так штука!
Радость, которую во всех произвело открытие Проплеванной, была неописанная. Фаинушка разрыдалась; Глумов блаженно улыбался и говорил: ну вот! ну вот! Очищенный и меняло присели на пеньки, сняли с себя сапоги и радостно выливали из них воду. Даже"наш собственный корреспондент", который, кроме водки, вообще ни во что не
верил, — и тот вспомнил о боге и перекрестился. Всем представилось, что наконец-то обретено злачное место,
в котором тепло и уютно и где не настигнут ни подозрения, ни наветы.
Смотрит — и не
верит глазам своим! Давно ли
в этом самом городе"мерзавцы"на всех перекрестках программы выкрикивали, а"людишки"
в норах хоронились — и вдруг теперь все наоборот! Людишки, без задержки, по улицам ходят, а"мерзавцы"
в норах попрятались!
Далее вы будете свидетельствовать уж по слуху, а
в практике кашинского окружного суда установился прецедент:"не всякому слуху
верь"… кажется, я так говорю, господа?
Стыд начался с того, что на другой день утром, читая"Удобрение", мы не
поверили глазам своим. Мысль, что эту статью мы сами выдумали и сами изложили, была до такой степени далека от нас, что, прочитав ее, мы
в один голос воскликнули: однако! какие нынче статьи пишут! И почувствовали при этом такое колючее чувство, как будто нас кровно обидели.
Что было дальше? к какому мы пришли выходу? — пусть догадываются сами читатели. Говорят, что Стыд очищает людей, — и я охотно этому
верю. Но когда мне говорят, что действие Стыда захватывает далеко, что Стыд воспитывает и побеждает, — я оглядываюсь кругом, припоминаю те изолированные призывы Стыда, которые от времени до времени прорывались среди масс Бесстыжества, а затем все-таки канули
в вечность… и уклоняюсь от ответа.
Приехал он
в свое место и начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — уничтожил, науки — сжег и пепел по ветру развеял. Только на третий год стал он себя
поверять: надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он словно и остепеняться еще не начинал…
Тогда он решился. Вышел из ворот и пошел прямиком. Шел, шел и наконец пришел
в большой город,
в котором главное начальство резиденцию имело. Смотрит — и глазам не
верит! Давно ли
в этом самом городе"мерзавцы"на всех перекрестках программы выкрикивали, а"людишки"
в норах хоронились — и вдруг теперь все наоборот сделалось! Людишки свободно по улицам ходят, а"мерзавцы"спрятались… Что за причина такая?
Начал он присматриваться и прислушиваться. Зайдет
в трактир — никогда так бойко не торговали! Пойдет
в калашную — никогда столько калачей не пекли! Заглянет
в бакалейную лавку —
верите ли, икры наготовиться не можем! Сколько привезут, столько сейчас и расхватают.