Неточные совпадения
Разумеется, я удивился. С
тех самых пор,
как я себя помню, я только и делаю, что гожу.
С этими словами Алексей Степаныч очень любезно сделал мне ручкой и исчез. Это быстрое появление и исчезновение очень больно укололи меня. Мне казалось, что в переводе на язык слов этот факт означает: я не должен был сюда прийти, но… пришел. Во всяком случае, я хоть
тем умалю значение своего поступка, что пробуду в сем месте
как можно менее времени.
Да, это так. Даже руки мне порядком на прощанье не пожал, а просто ручкой сделал,
как будто говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое — не ахти благостыня
какая!» Я, конечно, не буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал и что именно это чувство сообщило его появлению
ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало не сомневаюсь.
По обыкновению, я сейчас же полетел к Глумову. Я горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет, а затем, буде надобно,
то и план действий начертать. Но Глумов уже
как бы предвосхитил мысль Алексея Степаныча. Тщательно очистив письменный стол от бумаг и книг, в обыкновенное время загромождавших его, он сидел перед порожним пространством… и набивал папироски.
Но теперь мы с
тем именно и собрались, чтобы начать годить, не рассуждая, не вдаваясь в исследования, почему и
как, а просто-напросто плыть по течению до
тех пор, пока Алексей Степаныч не снимет с нас клятвы и не скажет: теперь — валяй по всем по трем!
— Гм… ветчина! Хорошо ветчиной на ночь закусить — спаться лучше будет. А ты, Глумов, думал ли когда-нибудь об
том,
как эта самая ветчина ветчиной делается?
А так
как в настоящем случае ожидаемый результат заключался в слове «заснуть»,
то я предался молчанию, усиленно отгоняя и устраняя все, что могло нанести ему ущерб.
— И это знаю. Да не об
том мы думать должны. Подвиг мы на себя приняли — ну, и должны этот подвиг выполнить. Кончай-ка кофей, да идем гулять! Вспомни,
какую нам палестину выходить предстоит!
Да, и восторги нужно соразмерять,
то есть ни в
каком случае не сосредоточивать их на одной какой-нибудь точке, но распределять на возможно большее количество точек.
Я соврал действительно; но так
как срок, в течение которого мне предстояло «годить», не был определен,
то надо же было как-нибудь время проводить! Поэтому я не только не сознался, но и продолжал стоять на своем.
— Натурально, все всполошились. Принес, все бросились смотреть: действительно, сидит Гоголь, и на самом кончике носа у него бородавка. Начался спор: в
какую эпоху жизни портрет снят? Положили: справиться, нет ли указаний в бумагах покойного академика Погодина. Потом стали к хозяину приставать: сколько за портрет заплатил?
Тот говорит: угадайте! Потом, в виде литии, прочли «полный и достоверный список сочинений Григория Данилевского» — и разошлись.
— Ну, да, я. Но
как все это было юно! незрело!
Какое мне дело до
того, кто муку производит,
как производит и пр.! Я ем калачи — и больше ничего! мне кажется, теперь — хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
Но план наш уж был составлен заранее. Мы обязывались провести время хотя бесполезно, но в
то же время, по возможности, серьезно. Мы понимали, что всякая примесь легкомыслия должна произвести игривость ума и что только серьезное переливание из пустого в порожнее может вполне укрепить человека на такой серьезный подвиг,
как непременное намерение „годить“. Поэтому хотя и не без насильства над самими собой, но мы оторвали глаза от соблазнительного зрелища и направили стопы по направлению к адмиралтейству.
Потом, по мере
того,
как заботливость городской думы развивалась, погибшие деревья заменялись новыми, а старые, сразу удавшиеся, пышнее и пышнее разрастались.
Я повторил эти замечательные слова, а Глумов вполне одобрил их. Затем мы бросили прощальный взгляд на здание сената, в котором некогда говорил правду Яков Долгорукий, и так
как программа гулянья на нынешний день была уже исчерпана и нас порядком-таки одолевала усталость,
то мы сели в вагон конно-железной дороги и благополучно проследовали в нем до Литейной.
И по мере
того,
как обед развивался, перед нами открывались такие поразительные перспективы, которых мы никогда и не подозревали.
— Теперь пойдем дальше. Прошло с лишком тридцать лет с
тех пор,
как я вышел из школы, и все это время, с очень небольшими перерывами, я живу полным хозяйством. Если б я все эти полтины собирал — сколько бы у меня теперь денег-то было?
В одиннадцать часов мы встали из-за карт и
тем же порядком,
как и накануне, улеглись спать.
Действительно, все мысли и чувства во мне до
того угомонились, так сказать, дисциплинировались, что в эту ночь я даже не ворочался на постели.
Как лег, так сейчас же почувствовал, что голова моя налилась свинцом и помертвела.
Какая разница с
тем, что происходило в эти же самые часы вчера!
Во всех съестных лавках нас полюбили
как родных, во-первых, за
то, что мы, не торгуясь, выбирали лучшие куски, а во-вторых (и преимущественно), за
то, что мы обо всем, касающемся съестного, во всякое время могли высказать «правильное суждение».
— Не
то дорого, что вы покупатели, лучше
каких желать не надо, а любовь, да совет, да умное ваше слово — вот что всяких денег дороже! — говорили нам везде.
Зашел он ко мне однажды вечером, а мы сидим и с сыщиком из соседнего квартала в табельку играем. Глаза у нас до
того заплыли жиром, что мы и не замечаем,
как сыщик к нам в карты заглядывает.
То есть, пожалуй, и замечаем, но в рожу его треснуть — лень, а увещевать — напрасный труд: все равно и на будущее время подглядывать будет.
Но так
как мы находились уже в
том градусе благонамеренности, когда настоящая умственная пища делается противною,
то лганье представляло для нас
как бы замену ее.
До такой степени «превратились», что думали только о
том, на
каком мы счету состоим в квартале.
И когда однажды наш друг-сыщик объявил, что не дальше
как в
тот же день утром некто Иван Тимофеич (очевидно, влиятельное в квартале лицо) выразился об нас: я каждый день бога молю, чтоб и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные были! и что весьма легко может случиться, что мы будем приглашены в квартал на чашку чая, —
то мы целый день выступали такою гордою поступью,
как будто нам на смотру по целковому на водку дали.
— Вудка буде непременно, — сказал он нам, — може и не така гарна,
как в тым месте, где моя родина есть, но все же буде. Петь вас, може, и не заставят, но мысли, наверное, испытывать будут и для
того философический разговор заведут. А после, може, и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеича дочка есть… от-то слична девица!
— По этикету-то ихнему следовало бы в ворованном фраке ехать, — сказал он мне, — но так
как мы с тобой до воровства еще не дошли (это предполагалось впоследствии,
как окончательный шаг для увенчания здания),
то на первый раз не взыщут, что и в ломбардной одеже пришли!
— А я хоть и не видал, но знаю, — упорствовал Прудентов, — не в
том штука, чтобы видючи знать — это всякий может, — а в
том, чтобы и невидимое за видимое твердо содержать! Вы, господа,
каких об этом предмете мнений придерживаетесь? — очень ловко обратился он к нам.
Как бы
то ни было, но находчивость Глумова всех привела в восхищение. Сами поимщики добродушно ей аплодировали, а Иван Тимофеич был до
того доволен, что благосклонно потрепал Глумова по плечу и сказал...
После
того мы вновь перешли в гостиную, и раут пошел обычным чередом,
как и в прочих кварталах. Червонным валетам дали по крымскому яблоку и посулили по куску колбасы, если по окончании раута окажется, что у всех гостей носовые платки целы. Затем, по просьбе дам, брантмейстер сел за фортепьяно и пропел «Коль славен», а в заключение, предварительно раскачавшись всем корпусом, перешел в allegro и не своим голосом гаркнул...
Наконец составились и танцы. Один из червонных валетов сел за фортепьяно и прелюдировал кадриль. Но в
ту самую минуту,
как я становился в пару с хозяйскою дочерью, на пожарном дворе забили тревогу, и гостеприимный хозяин сказал...
Рауты и званые вечера следовали один за другим; кроме
того, нередко бывали именинные пироги и замечательно большое число крестин, так
как жены городовых поминутно рожали.
Поэтому телесное отяжеление, равно
как и изжога, ежели не всегда служили достаточным поводом для диагностических постукиваний,
то, во всяком случае, представляли очень достаточные данные для возбуждения сомнений и запросов весьма щекотливого свойства.
Разреши тенета суспиции, которыми ты опутал мое существование! разъясни мне самому,
какою статьею уложения о наказаниях определяется мое официальное положение в
той бесконечно развивающейся уголовной драме, которая, по манию твоему, обнимает все отрасли человеческой индустрии, от воровства-кражи до потрясения основ с прекращением платежей по текущему счету и утайкою вверенных на хранение бумаг!
Но ежели я таким образом думаю, когда чувствую себя действительно виноватым,
то понятно,
как должна была претить мне всякая запутанность теперь, когда я сознавал себя вполне чистым и перед богом, и перед людьми.
Не раз видали мы из окна,
как он распоряжался во дворе дома насчет уборки нечистот, и даже нарочно производили шум, чтобы обратить на себя его внимание, но он ограничивался
тем, что делал нам ручкой, и вновь погружался в созерцание нечистот.
— Похоже на
то! —
как эхо, вторил мне Глумов.
— Послушай! кто же, однако ж, мог это знать! ведь в
то время казалось, что это и есть
то самое, что созидает, укрепляет и утверждает! И вдруг —
какой, с божьею помощью, переворот!
— И все-таки. И чины получать, и даже о сочувствии заявлять — все можно, да с оговорочкой, любезный друг, с оговорочкой! Умные-то люди
как поступают? Сочувствовать, мол, сочувствуем, но при сем присовокупляем, что ежели приказано будет образ мыслей по сему предмету изменить,
то мы и от этого, не отказываемся! Вот
как настоящие умные люди изъясняются,
те, которые и за сочувствие, и за несочувствие — всегда получать чины готовы!
— Хорошо. А начальство между
тем беспокоится. Туда-сюда — везде мерзость. Даже тайные советники — и
те нынче под сумнением состоят! Ни днем, ни ночью минуты покоя нет никогда! Сравните теперича,
как прежде квартальный жил и
как он нынче живет! Прежде только одна у нас и была болячка — пожары! да и
те как-нибудь… А нынче!
И он так мило покачал головой, что нам самим сделалось весело,
какие мы, в самом деле, хитрые! В гости не ходим, к себе никого не принимаем, а между
тем… поди-ка, попробуй зазеваться с этакими головорезами.
— Теперь — о прошлом и речи нет! все забыто! Пардон — общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие
того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились — вот
какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте, и будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
Я дрогнул. Не
то, чтобы я вдруг получил вкус к ремеслу сыщика, но испытание, которое неминуемо повлек бы за собой отказ, было так томительно, что я невольно терялся. Притом же страсть Глумова к предположениям казалась мне просто неуместною. Конечно, в жизни все следует предусматривать и на все рассчитывать, но есть вещи до
того непредвидимые, что,
как хочешь их предусматривай, хоть всю жизнь об них думай, они и тогда не утратят характера непредвидимости. Стало быть, об чем же тут толковать?
Он оглянул меня с головы до ног,
как бы желая удостовериться, действительно ли я
тот самый «подходящий человек», об котором он мечтал.
Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня, Я и благонамеренность желал сохранить, и в
то же время говорил себе: ну нет, вокруг налоя меня не поведут… нет, не поведут!
То думалось: вот-вот Ивана Тимофеича апоплексический удар хватит — и вся эта история с фиктивным браком разлетится
как дым.
И вот именно сверхъестественное и выручило меня. В
ту самую минуту,
как я искал спасения в галлюцинациях, в комнату вошло новое лицо, при виде которого я всею силою облегченной груди крикнул...
— Ну,
как там по-твоему… И есть у него желание, чтобы эта особа в законе была… чтобы в метрических книгах и прочее… словом, все — чтобы
как следует… А она чтобы между
тем…
— А вот
как. У нас на практике выработалось такое правило: ежели дело верное,
то брать десять процентов с цены иска, а ежели дело рискованное. —
то по соглашению.
Приняв цифру сорок тысяч,
как базис для дальнейших наших операций, и помножив ее на десять, мы
тем самым определим и ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей.