Неточные совпадения
— Ну вот родословную-то его…
Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у
кого лежит,
как этот человек за сохой идет, напирая на нее всею грудью,
как…
— Ну, да, я. Но
как все это было юно! незрело!
Какое мне дело до того,
кто муку производит,
как производит и пр.! Я ем калачи — и больше ничего! мне кажется, теперь — хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
— Послушай!
кто же, однако ж, мог это знать! ведь в то время казалось, что это и есть то самое, что созидает, укрепляет и утверждает! И вдруг —
какой, с божьею помощью, переворот!
Только съезжается на другой день целая комиссия, призвали его, спрашивают:
как? почему?
кто сообщники? — а он —
как бы вы думали, что он, шельма, ответил?
Да, это он! — говорил я сам себе, — но
кто он? Тот был тщедушный, мизерный, на лице его была написана загнанность, забитость, и фрак у него… ах,
какой это был фрак! зеленый, с потертыми локтями, с светлыми пуговицами, очевидно, перешитый из вицмундира, оставшегося после умершего от геморроя титулярного советника! А этот — вон он
какой! Сыт, одет, обут — чего еще нужно! И все-таки это — он, несомненно, он, несмотря на то, что смотрит
как только сейчас отчеканенный медный пятак!
Итак, подлог обнаружился, и я должен был оставить государственную службу навсегда. Не будь этого —
кто знает,
какая перспектива ожидала меня в будущем! Ломоносов был простой рыбак, а умер статским советником! Но так
как судьба не допустила меня до высших должностей, то я решился сделаться тапером. В этом звании я узнал мою Мальхен, я узнал вас, господа, и это одно услаждает горечь моих воспоминаний. Вот в этом самом зале, на том самом месте, где ныне стоит рояль господина Балалайкина…"
То было время всеобщей экзальтации, и начальство квартала было сильно озабочено потрясением основ, происшедшим по случаю февральской революции. Но где же было удобнее наблюдать за настроением умов,
как не в танцклассах? И
кто же мог быть в этом деле более компетентным судьей,
как не тапер?
Замечание это вывело на сцену новую тему:"привычка к трагедиям".
Какого рода влияние оказывает на жизнь"привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали, что только тому и живется легко,
кто до того принюхался к трагическим запахам, что ничего уж и различить не может.
— Провизию надо покупать умеючи, — говорил он, —
как во всяком деле вообще необходимо с твердыми познаниями приступать, так и тут. Знающий — выигрывает, а незнающий — проигрывает. Вот, например, ветчину, языки и вообще копченье надо в Мучном переулке приобретать; рыбу — на Мытном; живность, коли у
кого времени достаточно есть, — на заставах у мужичков подстерегать. Многие у мужичков даже задаром отнимают, но я этого не одобряю.
— Помилуйте, даже очень близко. Вы только спросите,
кого я не знаю… всех знаю! Мне каждый торговец, против обыкновенного покупателя, двадцать — тридцать процентов уступит — вот я вам
как доложу! Пришел я сейчас в лавку, спросил фунт икры — мне фунт с четвертью отвешивают! спросил фунт миндалю — мне изюму четверку на придачу завертывают! В трактир пришел, спросил три рюмки водки — мне четвертую наливают. За три плачу, четвертая — в знак уважения!
Это было высказано с такою неподдельной покорностью перед совершившимся фактом, что когда Глумов высказал догадку, что, кажется, древние печенеги обитали на низовьях Днепра и Дона, то Редедя только рукой махнул,
как бы говоря: обитали!! мало ли
кто обитал! Сегодня ты обитаешь, а завтра — где ты, человек!
Глумов уехал вместе с Молодкиным, а я, в виде аманата, остался у Фаинушки. Разговор не вязался, хотя Иван Тимофеич и старался оживить его, объявив, что"так нынче ягода дешева, так дешева —
кому и вредно, и те едят! а вот грибов совсем не видать!". Но только что было меняло начал в ответ:"грибки, да ежели в сметанке",
как внутри у Перекусихина 2-го произошел такой переполох, что всем показалось, что в соседней комнате заводят орган. А невеста до того перепугалась, что инстинктивно поднялась с места, сказав...
Как я поступлю в виду этих настояний? стану ли просить об отсрочке? Но ведь это именно и будет"виляние хвостам". Скажу ли прямо, что не могу примкнуть к суматохе, потому что считаю ее самою несостоятельною формою общежития? Но ведь суматоха никогда не признает себя таковою, а присвоивает себе наименование"порядка". —
Кто говорит вам о суматохе? — ответят мне, — ему о порядке напоминают, к защите порядка его призывают, а он"суматоху"приплел"хорош гусь!
—
Какую же вы статистику собираете? — спросил я, — через
кого?
как?
— Вашество! да
кто же нынче какие-нибудь цели имеет! Живут,
как бог пошлет. Прошел день, прошла ночь, а потом опять день да ночь…
Разумеется, я без труда оправдался, объяснив, что ни задатка, ни запродажной расписки — ничего не требую. Что, конечно, я готов продать Проплеванную всякому,
кто заблагорассудит сделать из нее увеселительную резиденцию, но к насильству даже в этом случае прибегать не намерен. Выслушавши это, все успокоились и признали мой проект весьма целесообразным. Поэтому условились так: сначала мы скажем, что приехали для осмотра Проплеванной, а потом опять юркнем на пароход,
как будто не сошлись в цене.
Дальнейшая очередь была за мной. Но только что я приступил к чтению"Исторической догадки":
Кто были родители камаринского мужика? —
как послышался стук в наружную дверь. Сначала стучали легко, потом сильнее и сильнее, так что я, переполошенный, отворил окно, чтоб узнать, в чем дело. Но в ту самую минуту,
как я оперся на подоконник, кто-то снаружи вцепился в мои руки и сжал их
как в клещах. И в то же время, едва не сбив меня с ног, в окно вскочил мужчина в кепи и при шашке.
— На
кого ты руку поднял? — повторил старик. —
Какие родители-то у тебя были, а ты… а-а-ах! Папынька! мамынька! хоть их-то бы ты постыдился… а-а-ах!
— Теперича что я должен с избой со своей сделать?
Кто в ней теперича сидит?
какие люди? на
кого они руку подняли? Коли ежели по-настоящему, сжечь ее следует, эту самую избу — только и всего!
— А
кто виноват?
кто в Корчеву без надобности приехал? Ехали бы в Калязин, ну, в Углич, в Рыбну, а то нашли куда! знаете,
какие нынче времена, а едете!
И прислуга на крыльцо встречать бежит — горничные в сарафанах, лакеи в поддевках — и изо всех сил суетится, чтоб угодить, потому что и прислуге приятно пожить весело, а у
кого же весело пожить,
как не у Анны Ивановны.
— Уж и то, ничего не видя, сколько от Максим Липатыча здешнему городу благодеяниев вышло! —
как эхо отозвался другой приказчик. — У Максима Исповедника
кто новую колокольню взбодрил? К Федору Стратилату
кто новый колокол пожертвовал? Звон-то один… А сколько паникадилов, свещей, лампад, ежели счесть!
Одним словом, ежели с кашинской мадеры,
как в том сознались сами приказчики, с души тянет, зато кашинский подъем чувств оказался безусловно доброкачественным и достойным похвалы. Только вот зачем приказчики прибавили: коли ежели допустить?
Кто же не допускает? Кажется, что у нас насчет рейнвейнов свободно…
— У нас ноне и уголовщина — и та мимо суда прошла. Разве который уж вор с амбицией, так тот суда запросит, а прочиих всех воров у нас сами промежду себя решат. Прибьют, либо искалечат — поди жалуйся! Прокуроры-то наши глаза проглядели, у окошка ждамши, не приведут ли
кого, — не ведут, да и шабаш! Самый наш суд бедный. Все равно
как у попов приходы бывают; у одного тысяча душ в приходе, да все купцы да богатей, а у другого и ста душ нет, да и у тех на десять душ одна корова. У чего тут кормиться попу?
Реку чтоб поровну поделить, харч чтобы для всех вольный был, богатых или там бедных,
как ноне — этого чтобы не было, а были бы только бедные; начальство чтоб упразднить, а прочим чтоб своевольничать:
кто хочет — пущай по воле живет, а
кто хочет — пущай в уху лезет…
Иван Иваныч (на все согласен). Что ж, приостановить так приостановить. Покуда были подсудимые, и мы суждение имели, а нет подсудимых — и нам суждение иметь не о
ком. Коли некого судить, стало быть, и… (Просыпается.) Что, бишь, я говорю? (Смотрит на часы и приятно изумляется.) Четвертый час в исходе! время-то
как пролетело! Семен Иваныч! Петр Иваныч! милости просим!
Но к воспоминаниям об отце он относился как-то загадочно,
как будто говорил: а
кто же ему велел зевать!
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул!
какого туману напустил! разбери
кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что такое значит «прикажете принять».
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом
каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда
кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький —
как его узнаешь,
кто он?
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право,
как подумаешь, Анна Андреевна,
какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй,
кто там?