Неточные совпадения
— Да, брат, вот тут,
в этом самом месте, он и
жил! — отозвался Глумов.
— Нет, я
в Рождественской части… — пробормотал Глумов таким голосом, как будто все сердце у него изболело оттого, что он лишен счастия
жить под руководством Ивана Тимофеича.
— И прекрасно делаете. Книги — что
в них! Был бы человек здоров да
жил бы
в свое удовольствие — чего лучше! Безграмотные-то и никогда книг не читают, а разве не
живут?
Хотя Иван Тимофеич говорил
в прошедшем времени, но сердце во мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая,
жил да поживал, сам
в гости не ходил, к себе гостей не принимал — а чему подвергался! Немножко, чуточку — и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— Да, да… довольно-таки вы поревновали… понимаю я вас! Ну, так вот что, мой друг! приступимте прямо к делу! Мне же и недосуг:
в Эртелевом лед скалывают, так присмотреть нужно… сенатор, голубчик, там
живет! нехорошо, как замечание сделает! Ну-с, так изволите видеть… Есть у меня тут приятель один… такой друг! такой друг!
Проживает 2-й Адмиралтейской части,
в доме бывшем Зондермана, на углу Фонарного переулка и Екатерининского канала.
Живет это семейство
в величайшей бедности
в селе Кузьмине, близ Царского Села, получая от Балалайкина,
в виде воспособления, не больше десяти рублей
в месяц".
— И то сказать, трудно
в ихнем сословии без греха
прожить! Цельный день по кухням да по лавкам шляются, то видят, другое видят — как тут себя уберечи!
Через несколько дней, часу
в двенадцатом утра, мы отправились
в Фонарный переулок, и так как дом Зондермана был нам знаком с юных лет, то отыскать квартиру Балалайкина не составило никакого труда. Признаюсь, сердце мое сильно дрогнуло, когда мы подошли к двери, на которой была прибита дощечка с надписью: Balalaikine, avocat. Увы!
в былое время тут
жила Дарья Семеновна Кубарева (
в просторечии Кубариха) с шестью молоденькими и прехорошенькими воспитанницами, которые называли ее мамашей.
— Такова воля провидения, которое невидимо утучняет меня, дабы хотя отчасти вознаградить за претерпеваемые страдания. Ибо, спрашиваю я вас по совести, какое может быть страдание горше этого:
жить в постоянном соприкосновении с гласною кассою ссуд и
в то же время получать не более двадцати пяти рублей
в месяц, уплачивая из них же около двадцати на свое иждивение?
— Я
в Ницце двадцать лет
жил, так все даже удивлялись. Оркестр у меня был, концерты по пятницам…
Тем не менее я должен сознаться, что
в 1830 году мой отец скончался, получив удар подсвечником
в висок и
прожив предварительно все свое состояние, за исключением тридцати душ, на долю которых и выпала обязанность лелеять мою молодость.
Не успел я
прожить в имении и пяти лет, как началось следствие, потом суд, а наконец, последовало и решение,
в силу которого я отдан был под опеку и въезд
в имение был мне воспрещен.
Это было самое счастливое время моей жизни, потому что у Мальхен оказалось накопленных сто рублей, да, кроме того, Дарья Семеновна подарила ей две серебряные ложки. Нашлись и другие добрые люди: некоторые из гостей — а
в этом числе и вы, господин Глумов! — сложились и купили мне готовую пару платья. Мы не роскошествовали, но
жили в таком согласии, что через месяц после свадьбы у нас родилась дочь.
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я
в Проломновской губернии
жил, то был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
— Очень даже легко-с. Стоит только с поварами знакомство свесть — и мясо, и дичь, все будет. Вообще, коли кто с умом
живет, тот и
в Петербурге может на свои средства обернуться.
А я должен весь процесс мучительного оподления проделать с начала и по порядку; я должен на всякий свой шаг представить доказательство и оправдательный документ, и все это для того, чтобы получить
в результате даже не усыновление, а только снисходительно брошенное разрешение:
живи!
Ну, как-таки пятнадцать-двадцать лет
прожить и не заметить, что
в двух шагах от тебя — воняет.
— Я, сударь, скептик, — продолжал он, — а может быть, и киник.
В суды не верю и решений их не признаю. Кабы я верил, меня бы давно уж засудили, а я, как видите,
жив. Но к делу. Так вы на путь благонамеренности вступили… xa-xa!
— Вот мы
в ту сторону и направимся средним ходом. Сначала к тебе,
в Проплеванную, заедем — может, дом-то еще не совсем изныл; потом
в Моршу, к Фаинушкиным сродственникам махнем, оттуда —
в Нижний-Ломов, где Фаинушкина тетенька у богатого скопца
в кухарках
живет, а по дороге где-нибудь и жида окрестим. Уж Онуфрий об этом и переговоры какие-то втайне ведет. Надеется он, со временем, из жида менялу сделать.
Правда, Очищенный сообщил, что однажды
в редакции"Красы Демидрона"была получена корреспонденция, удостоверявшая, что
в Корчеве
живет булочник, который каждый день печет свежие французские булки, но редакция напечатать эту корреспонденцию не решилась, опасаясь, нет ли тут какого-нибудь иносказания...
— Что же такое! — говорил Глумов. — Корчева так Корчева!
поживем денька два-три, осмотрим достопримечательности, а там, пожалуй, и
в Углич махнем!
Господи! хоть бы развязка поскорее!
в"холодную"так
в"холодную"! Сколько лет
прожили, никогда
в"холодной"не бывали — надо же когда-нибудь!
— Еще сказывали нам, что
в Корчеве ста семи лет старичок
живет.
Начали мы предлагать старичку вопросы, но оказалось, что он только одно помнит: сначала родился, а потом
жил. Даже об. Аракчееве утратил всякое представление, хотя, по словам большухи, последний пригрозил ему записать без выслуги
в Апшеронский полк рядовым, ежели не прекратит тунеядства. И непременно выполнил бы свою угрозу, если б сам,
в скором времени, не подпал опале.
— Строго ноне. Вот прежде точно что против дому на площади хороводы игрывали… А ноне ровно и не до сказок. Все одно что
в гробу
живем…
— Да что же вы спрашиваете? разве можно
жить в стране,
в которой правового порядка нет? Личность — не обеспечена завтрашний день — неизвестен… Либералы… ха-ха! — произнесло оно отчетливо и звонко.
Прежде всего мы обратились к Очищенному. Это был своего рода Одиссей, которого жизнь представляла такое разнообразное сцепление реального с фантастическим, что можно было целый месяц
прожить в захолустье, слушая его рассказы, и не переслушать всего. Почтенный старичок охотно согласился на нашу просьбу и действительно рассказал сказку столь несомненно фантастического характера, что я решался передать ее здесь дословно, ничего не прибавляя и не убавляя. Вот она.
"
В некотором царстве,
в некотором государстве жил-был ретивый начальник. Случилось это давно, еще
в ту пору, когда промежду начальников такое правило было: стараться как можно больше вреда делать, а уж из сего само собой, впоследствии, польза произойдет.
Каторга, то есть общежитие,
в котором обыватели не
в свое дело не суются, пороху не выдумывают, передовых статей не пишут, а
живут и степенно блаженствуют.
На его счастье,
жила в этом городе колдунья, которая на кофейной гуще будущее отгадывала, а между прочим умела и"рассуждение"отнимать. Побежал он к ней, кричит: отымай! Видит колдунья, что дело к спеху, живым манером сыскала у него
в голове дырку и подняла клапанчик. Вдруг что-то из дырки свистнуло… шабаш! Остался наш парень без рассуждения…
Деревушка отстояла от нашей усадьбы всего
в двенадцати — тринадцати верстах, но тут
жил мужик Кузьма, которого тогдашние помещики называли"министром"и с которым мои родители любили беседовать и советоваться.
Когда я проезжал здесь
в последний раз, он был еще
жив, но уже мало распоряжался по хозяйству, а только хранил семейную казну и бродил около усадьбы, осматривая, нет ли где порухи.
Оказалось, что он еще
жив и даже бродит с грехом пополам по избе; но плохо видит и никак не может затвердить слово"сицилисты", которое
в деревне приобрело право гражданственности и повторялось
в самых разнообразных смыслах.
И что же, однако! Иван-то Тимофеич пострадал, да и Прудентов не уцелел, потому что на него,
в свою очередь, донес Кшепшицюльский, что он-де
в родительскую субботу блинов не печет, а тем самым якобы тоже злонамеренный якобинский дух предъявляет. И теперь оба: и Иван Тимофеич и Прудентов, примирившись,
живут где-то на огородах
в Нарвской части и состоят
в оппозиции. А Кшепшицюльский перешел
в православие и служит приспешником
в клубе Взволнованных Лоботрясов.
Вот и
живи в таком обществе!
И прислуга на крыльцо встречать бежит — горничные
в сарафанах, лакеи
в поддевках — и изо всех сил суетится, чтоб угодить, потому что и прислуге приятно
пожить весело, а у кого же весело
пожить, как не у Анны Ивановны.
Словом сказать,
живет Анна Ивановна
в свое удовольствие, а как это у нее выходит, ей до того дела нет.
(Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)] и как весело
живут тамошние помещики, переезжая всем домом от одного к другому; днем едят, лакомятся вареньем и пастилою, играют
в фанты,
в жмурки,
в сижу-посижу и танцуют кадрили и экосезы, а ночью гости, за недостатком отдельных комнат, спят вповалку.
Мне казалось, что Кашин есть нечто вроде светлого помещичьего рая, и я горько роптал на провидение, уродившее меня не
в Кашине, а
в глухой калязинской Мещере, где помещики вповалку не спали,
в сижу-посижу не играли, экосезов не танцевали, а
жили угрюмо, снедаемые клопами и завистью к счастливым кашинцам [Я еще застал веселую помещичью жизнь и помню ее довольно живо.
В Кашине я, впрочем, не бывал, но и
в нашем, сравнительно угрюмом, Калязинском уезде прорывались веселые центры, напр., на Хотче и,
в особенности,
в селе Воскресенском, где
жило до семи помещичьих семей, которые, несмотря на скудные средства, ничем другим не занимались, кроме хлебосольства.
На постоялом дворе мы узнали, что жид, которого мы разыскиваем,
живет в богатой княжеской усадьбе, верстах
в десяти от города, и управляет приписанным к этой усадьбе имением.
Швейцар — старый, заплесневелый, сидит
в бумазейной куртке и не торопясь чистит булаву, а жена его
в каморке готовит щи, запах которых сообщает строению
жилой характер.
К сожалению, этот карась был, по недоразумению, изжарен
в сметане,
в каковом виде и находится ныне на столе вещественных доказательств (секретарь подходит к столу, поднимает сковороду с загаженным мухами карасем и говорит: вот он!); но если б он был
жив, то, несомненно,
в видах смягчения собственной вины, пролил бы свет на это, впрочем, и без того уже ясное обстоятельство.
Адвокаты Шестаков и Перьев (увлекаясь легкомысленным желанием уязвить прокурора и
в то же время запасаясь кассационным поводом). С своей стороны, мы думаем, что язык пискарей более известен обвинителю, нежели нам; ибо он целые два года
жил в реке, разыскивая корни и нити по этому делу.
Иван Иваныч. Заместитель подсудимого! вы не имеете права тормозить правосудие! (К головастикам.) Постойте!
в чем же, однако, вы признаете себя виновными, господа? Кажется, никто вас не обвиняет…
Живете вы смирно, не уклоняетесь; ни вы никого не трогаете, ни вас никто не трогает… ладком да мирком — так ли я говорю? (
В сторону.) Однако эти пироги… (Расстегивает потихоньку еще несколько пуговиц.) Ну-с, так рассказывайте: что вам по делу известно?
Живу в здешней реке больше сорока лет и всю подноготную знаю.
Реку чтоб поровну поделить, харч чтобы для всех вольный был, богатых или там бедных, как ноне — этого чтобы не было, а были бы только бедные; начальство чтоб упразднить, а прочим чтоб своевольничать: кто хочет — пущай по воле
живет, а кто хочет — пущай
в уху лезет…
А один — risum teneatis, amici [Воздержитесь от смеха, друзья.] — даже такую штуку предложил: лягушек, говорит, беспременно из нашей реки чтобы выжить, потому что река эта завсегда была наша, дедушки наши
в ней
жили, и мы хотим
жить…
Мужики
в имении
жили исправные, не вымученные ни непосильною барщиной, ни чрезмерными данями.