Неточные совпадения
Леса, как
я уже
сказал выше, стояли нетронутыми, и лишь у немногих помещиков представляли не то чтобы доходную статью, а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился и доселе).
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и
сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала
мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Кстати
скажу: не раз
я видал впоследствии моего крестного отца, идущего, с посохом в руках, в толпе народа, за крестным ходом.
Впрочем,
я не могу
сказать, чтобы фактическая сторона моих детских воспоминаний была особенно богата.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут
сказать мне. Что описываемое
мной похоже на ад — об этом
я не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен
мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее,
я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Словом
сказать, это был подлинный детский мартиролог, и в настоящее время, когда
я пишу эти строки и когда многое в отношениях между родителями и детьми настолько изменилось, что малейшая боль, ощущаемая ребенком, заставляет тоскливо сжиматься родительские сердца, подобное мучительство покажется чудовищным вымыслом.
— Что отец! только слава, что отец! Вот
мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь и
я чем не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и
скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
—
Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, —
скажет, — поди ко
мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
Люди позднейшего времени
скажут мне, что все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно.
Иной, пожалуй, и
скажет:
я, маменька, плакать буду… а кто его знает, что у него на душе!..
— О нет! — поправляется Марья Андреевна, видя, что аттестация ее не понравилась Анне Павловне, —
я надеюсь, что мы исправимся. Гриша! ведь ты к вечеру
скажешь мне свой урок из «Поэзии»?
— Как
сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал
я вас в ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
Целый час
я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо
мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания, не рассердилась, а только
сказала...
Недели с три каждый день
я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом
сказать,
я уже начал мечтать о копировании палок с закругленными концами.
— Вот тебе книжка, —
сказала она
мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет,
я с ним переговорю. Он с тобой займется, а ты все-таки и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может быть, и пригодятся.
Что
я тут нужды натерпелся — этого и в сказках не
сказать.
Отец Василий надеялся на
меня и, нужно
сказать правду, не ошибался в своих ожиданиях.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого
я всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у
меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как
я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у
меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала
мне ее,
сказав...
Словом
сказать,
я уже вышел из состояния прозябания и начал сознавать себя человеком.
Я не хочу
сказать этим, что сердце мое сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда.
Я даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Но
я не считаю себя вправе
сказать, что педагогические приемы сестры были толковее, нежели те, которые
я выработал для себя сам.
Пускай он, хоть не понимаючи,
скажет: «Ах, папаша! как бы
мне хотелось быть прокурором, как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда
я сделаюсь большой, у
меня непременно будут на плечах такие же густые эполеты, как у дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
Средство это, как
я уже
сказал выше, заключается в замене действительного знания массою бесполезностей, которыми издревле торгует педагогика.
— Они дворянки, —
сказала она язвительно, — а дворянкам не пристало холопские щи есть.
Я купчиха — и то не ем.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих рук. В нем, по крайней мере, было тепло… Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и
скажет:
мне и без вас есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
Я должен
сказать, что такого рода балагурство было
мне не в диковинку.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на
меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь
я, мой друг, ежели и
сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста
я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а
я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко
мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
Беспорядочно, прерывая рассказ слезами,
я передал мои жалобы матушке, упомянув и о несчастной девочке, привязанной к столбу, и о каком-то лакее, осмелившемся назвать себя моим дядей, но, к удивлению, матушка выслушала мой рассказ морщась, а тетенька совершенно равнодушно
сказала...
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично. Не след тебе по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а
я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и дело с концом. И
я бы не заступилась, а
сказала бы: за дело!
— Признаться
сказать,
я и забыла про Наташку, —
сказала она. — Не следовало бы девчонку баловать, ну да уж, для дорогих гостей, так и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно
мне с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
— Не надо. Пусть трудится; Бог труды любит.
Скажите ему, поганцу, что от его нагаек у
меня и до сих пор спину ломит. И не сметь звать его барином. Какой он барин! Он — столяр Потапка, и больше ничего.
— Шалишь! знаю
я вашу братью! Почувствуешь, что документ в руках — «покорно благодарю!» не
скажешь, стречка дашь! Нет уж, пускай так! береженого и Бог бережет. Чего бояться! Чай, не вдруг умру!
Словом
сказать, уколы для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу, хотя
я должен
сказать, что матушку не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
Вообще
я должен
сказать, что алчность между заболотским церковным людом, несмотря на относительную обеспеченность, была развита гораздо сильнее, нежели в Малиновце.
Скажу больше: даже в зрелых летах, изредка наезжая в Заболотье,
я не мог свыкнуться с его бесхозяйственною жизнью.
Вот все, что
я имел
сказать о Заболотье. Если написанная картина вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить.
Мне кажется, впрочем, что все-таки она не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
Довольно часто по вечерам матушку приглашали богатые крестьяне чайку испить, заедочков покушать. В этих случаях
я был ее неизменным спутником. Матушка, так
сказать, по природе льнула к капиталу и потому была очень ласкова с заболотскими богатеями. Некоторым она даже давала деньги для оборотов, конечно, за высокие проценты. С течением времени, когда она окончательно оперилась, это составило тоже значительную статью дохода.
Я уже
сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда
я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где
я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал на
меня.
— Ах, дяденька,
мне так давно хотелось познакомиться с вами! —
сказала она, — и какой на вас мундирчик славный!
— Покорно благодарю, тетушка!
я в баню идти не желаю! —
сказал я холодно и даже с примесью гадливости в голосе.
Словом
сказать,
меня и в баньке вымыли, и в тот же вечер облачили в кацавейку.
—
Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» — вот он как писал! Другой бы
сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
— И ведь в какое время, непутевый, пришел! —
сказала она уже мягче, — две недели сряду дождик льет, все дороги затопил, за сеном в поле проехать нельзя, а он шлепает да шлепает по грязи. И хоть бы написал, предупредил… Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда
я муженьку не отрапортую.
—
Скажите тетеньке, — поручал он горничным, —
мне бы хлеба да щец побольше, а разносолов ненадобно.
— Да, кобылье молоко квашеное так называется…
Я и вас бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать будете.
Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой какой! И вам есть плохо дают… Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то… еду!
— Так и есть! Так
я и знала, что он бунтовщик! —
сказала она и, призвав Федоса, прикрикнула на него: — Ты что давеча Аришке про каторгу говорил? Хочешь,
я тебя, как бунтовщика, в земский суд представлю!
— Ты что, белены объелся, ускакал! — выговаривала она
мне, —
я и милостыню раздать не успела… Ну, да и то
сказать, Христос с ними! Не напасешься на них, дармоедов.
Зимние поездки, как
я уже
сказал в начале главы, были скучны и неприятны.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю
я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину,
я ее и припру!
Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб,
я тебе
скажу, такое дело; нынче ему урожай, а в будущем году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а в будущем году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева с расчетом живут, те в урожайные года хлеба не продают, а дождутся голодухи да весь запас и спустят втридорога.